История Невского края - Константин Сергеевич Жуков

многие русские: Ф. М. Апраксин, А. В. Кикин, С. Л. Рагузинский (русский дипломат, родом серб). Все это, конечно, делало ранний Петербург столь же космополитичным городом, как и древняя Ладога, как Ниеншанц, как многие портовые и столичные города Европы. И уже во второй четверти XVIII века большая часть национальных слобод в Петербурге исчезла, растворившись в общей разноязыкой массе горожан.

Не только разные народы, но и разные вероисповедания мирно уживались друг с другом в петровском Петербурге. Одновременно со строительством Петропавловского собора в крепости рядом с ним сооружается лютеранская церковь Святой Анны. Через некоторое время кирху ставит во дворе своего дома в Немецкой слободе вице-адмирал К. Крюйс и ее прихожанами становятся многие окрестные жители. Пастор этой церкви В. Толле, как свидетельствует не раз упоминавшееся нами «Точное известие…», «был благочестивым и ученым мужем, знавшим 14 языков и обычно читавшим проповеди на немецком, голландском или финском — для живущих там финнов». Впрочем, для лютеран не только проповеди, но и богослужения на национальных языках — норма. А в церковной жизни раннего Петербурга попадались явления совсем уникальные. Так, в приложенном к «Точному известию…» описании бракосочетания герцога Курляндского Фридриха Вильгельма и российской принцессы Анны Иоанновны сказано, что обряд венчания проводил русский архимандрит (это был Феодосий Яновский) «на русском языке, но потом ему пришлось повторить на латинском». Это было невообразимое для ортодоксальной церкви кощунство: православное таинство совершалось на «бесовской» латыни! (В Петербурге впоследствии такое случилось, по крайней мере, еще один раз — при венчании дочери Петра Анны и герцога Гольштейн-Готторпского Карла Фридриха.) Вообще же, как сообщает тот же источник, Петр «весьма желал бы по примеру иных более умеренных христианских народов, чтобы повсеместно читались проповеди на русском языке, поскольку русское богослужение состоит в основном в чтении и пении мессы; а так как библия у них имеется только на славянском языке, к тому же в не слишком хорошем переводе, то перевести ее на обычный общепринятый русский язык, чтоб ее легко могли понимать самые простые и ограниченные люди». Таким образом, те же тенденции, которые мы замечали в православных общинах шведской Ингерманландии, а еще раньше — в Великом Новгороде, теперь проявились в петровском Петербурге (отметим, что такое раскрепощение в религиозной сфере характерно именно для Петербурга; в Воронеже, например, видный церковный деятель епископ Митрофаний отказался даже войти в царский дом, поскольку он был украшен скульптурами античных богов).

Неподалеку от лютеранской церкви К. Крюйса в Греческой слободе в 1706 году в специально переделанном деревянном доме был устроен католический храм (большинство тогдашних петербургских греков — выходцы из Венецианской республики и исповедовали католицизм). Старостой католической общины был «первый архитектор Петербурга» Д. Трезини, проектировавший большую часть ранних церквей Петербурга вне зависимости от того, к какой конфессии они относились. Трезини может служить примером того, как в петровском Петербурге складывались отношения между разными религиями: при крещении его сына Пьетро по католическому обряду в марте 1710 года крестным отцом был православный государь Петр Алексеевич, а крестной матерью — протестантка, дочь вице-адмирала Крюйса.

Многонациональность и многоконфессиональность долгие годы являлись фундаментальным признаком петербургского сообщества. В статье «Столица Российской империи как прообраз объединенной Европы» современный ученый И. В. Сахаров пишет о том, что Петербург вплоть до начала XX века «являл собой уникальный, своего рода общеевропейский, панъевропейский мир. Социальный, интеллектуальный, духовно-нравственный облик этой „малой Европы“ — „Европы в миниатюре“, органически включавшей, вместе с тем, и Россию, — был более всеевропейским и более универсальным, чем облик Западной Европы того времени в целом». И далее исследователь приводит слова Г. П. Федотова: «В течение долгого времени Европа как целое жила более реальной жизнью на берегах Невы <…>, чем на берегах Сены, Темзы или Шпрее».

Однако эти черты, как и вытекающие из них этническая и религиозная терпимость были не единственными имперскими штрихами в культуре Санкт-Петербурга петровского времени. Государствоцентризм, презрение к интересам и судьбе частного человека проявлялись в новой российской столице значительно более остро, чем в империи в целом.

Петр самым радикальным образом реформировал российскую систему государственного управления. Образцом для него послужило шведское государственное устройство, которое в то время наиболее соответствовало имперскому духу (впрочем, поражение в Северной войне и смерть Карла XII ознаменовали конец эпохи великодержавия в Швеции и способствовали ограничению абсолютизма в этой стране). И дело даже не в том, что новое административное деление страны и структура органов власти (коллегии) были скопированы со шведских аналогов. Петр следовал главным принципам имперского бюрократического государства. Созданная Петром структура органов государственной администрации была насквозь централизована и представляла собой, как пишет Е. В. Анисимов, «сооружение, подобное сужающейся кверху пирамиде, на вершине которой находился самодержец, осуществлявший верховную неограниченную власть». «В условиях российского самодержавия, — продолжает исследователь, — когда ничем и никем не ограниченная воля монарха — единственный источник права, когда чиновник не ответственен ни перед кем, кроме своего начальника, создание бюрократической машины стало и своеобразной „бюрократической революцией“, в ходе которой был запущен вечный двигатель бюрократии».

Все главные структуры государственного аппарата размещались, естественно, в столице. Государственные служащие — чиновники — на долгие годы стали одной из самых многочисленных категорий населения Петербурга. Работа в государственном аппарате, с одной стороны, абсолютно парализовывала всякую инициативу, превращала человека в мельчайшее колесико огромной машины, а с другой стороны, открывала огромные возможности для злоупотреблений. Взяточничество и казнокрадство уже в петровское время получили колоссальный размах, захватывая практически всех, обладавших какими-либо полномочиями, включая ближайших сподвижников реформатора. В Петровской эпохе лежат корни устойчивых представлений о бездушии, холодности, жестокости Петербурга.

Следует, правда, упомянуть о попытке Петра ввести выборные органы городского самоуправления по типу западноевропейских магистратов. В 1710 году в Петербурге, как раньше в Москве и других городах, была организована Ратуша, в 1721 году преобразованная в Городовой магистрат. В подчинении этих органов находился торговый и посадский люд, они осуществляли судебные функции и собирали государевы доходы и пошлины. Главная цель создания городского самоуправления заключалась в желании упорядочить и увеличить сбор налогов с торгового сословия. Правда, как пишет исследователь российского купечества А. В. Демкин, поскольку эта мера хоть и проводилась исключительно в фискальных интересах, она «по своим принципам являлась реформой буржуазного типа <…> и неизбежно должна была войти (и вошла) в противоречие с идеологией и практикой абсолютистского государства, в котором шел процесс усиления бюрократии». В итоге, хотя магистраты и ратуши существовали в России еще долго, они никогда не обладали сколько-нибудь значительными полномочиями и почти всегда были подчинены губернаторам.

Диктат абсолютистского государства был главной характеристикой жизни