Ушедшие в никуда - Марина Лазарева

дозволь обратиться к тебе с донесением, – разрезал тишину пространства голос вошедшего без предупреждения Хулага. – Прибыли сразу два гонца: один из Хорезма, другой из Саркела…

– Сначала Хорезм, – в нетерпении перебил Иосиф. – Что отвечает нам Хорезм? – Хулаг протянул малик-хазару свиток. Иосиф нервно сорвал печати. Его глаза бегло скользили по пергаменту. Его лицо вдруг стало багровым, а губы побелели. В свете горящих светильников лик Иосифа зрился порождением преисподней… Ждать от Хорезма больше нечего. Малик-хазар посмотрел на Хулага остекленевшими глазами. Эмир Мумад стоял на своем. Он выдвигал то же условие, что и прежде, – принятие ислама. Только в этом случае Хорезм соглашался встать на сторону Хазарии…

– Я – правитель Хазарии. Я – потомок династии Обадия, династии истинных иудеев. Я – иудей! Я не могу принять условия Хорезма… – прочитав ответ эмира, глухо произнес Иосиф. – Какие вести принес гонец из Саркела? – стараясь взять себя в руки, произнес он.

– Саркел взят, мой господин! Взят Святославом!

XIX

Одинокая дорожная кибитка, прихрамывая на колдобинах, уходила в предрассветное степное утро, оставляя за спиной разоренный и израненный Итиль. Верблюд, впряженный в повозку, гордо и безразлично шагал вперед, не обращая внимания на неумолчный скрип колес, что тянули свою заунывную нескончаемую песню. Утренняя роса еще не опустилась на землю, а висела в воздухе сизой вуалью тумана.

Дорожной кибиткой управляла Фирангиз. Из двух странников, что держали путь на остров Сия-Кух[67], лишь она могла взять бразды правления этим независимым животным в свои руки. Юнус лежал на дне повозки, утопая в многочисленных овечьих шкурах. Он то ли спал, то ли находился в забытьи, то ли старческое сознание, ограничивая интересы Юнуса до собственного «я», водило старика лабиринтами растительной жизни его организма. На каждой кочке, которая заставляла кибитку сотрясаться, Юнус охал и звал Фирангиз своим неизменным «старуха». Она то ли не откликалась, не обращая внимания на причитания старика, то ли не слышала его из-за скрипа колес, находясь в глубоких раздумьях об их нелегких судьбах.

Решение покинуть Итиль созрело в их сердцах не сразу. Многое повидал в своей жизни Юнус. Много походил по свету с торговыми караванами, встречая рассветы и закаты в чужих становищах, греясь у чужого очага. Он прожил жизнь, как умел. И уже не оставалось времени переписывать ее заново. Покоя хотелось его стариковской душе. Жизненные силы оставляли старика, настойчиво надиктовывая сознанию о скором уходе Юнуса в запредельность земного бытия. Последнее время он почти не выходил из юрты, видя около себя лишь Фирангиз, которая незаметно от своего господина покряхтывала, когда поднималась с колен, да старалась отогнать от себя настойчивые загрудинные боли, что сжимали ей сердце, становясь все чаще и сильнее.

Оба они давно вступили в ту пору жизни, когда душа просила отдохновения и даже мысль о смене места обитания, мысль о переезде приводила их в смятение. Если бы ни недавние события, что произошли с Хазарией, никогда бы не решились они на столь дальнее странствие. Многие, лишь узнав о приближении росов, в спешке покинули насиженные гнезда. Многие снялись с мест после известия о гибели кагана Шафара. Народ в страхе разбегался. Городские улицы становились все пустыннее. Но не это мешало жить Юнусу, Фирангиз и тем остальным, кто не желал никуда уходить. Росичи хоть и овладели Итилем, но не видели от них жители прежнего разора и жестоких кровопролитий, что держали в страхе все племена в округе: и буртасов, и вятичей, и булгар. Напротив, постепенно приходило ощущение того, что и при этой власти жить можно. Но гузы набегами изматывали хазар, грабя и насильничая. И не было им удержу. И не было на них управы.

Днями Фирангиз едва миновала той же былой участи, что довелось ей испытать в далеком теперь для нее Шабране. Чудом миновала горящая стрела войлока их юрты. Чудом взгляд кровожадного гуза упал на соседнее жилище. Недолго были слышны причитания старухи да крик младенца, что остался на ее пригляде после гибели молодых родителей от недавнего набега гузов.

Трудно дались Юнусу и Фирангиз сборы. И теперь, гонимые неподвластными, непонятными и недоступными им законами развития цивилизации в этом подлунном мире, уходили они, как и многие другие хазары, с родной земли, кто на остров Баб-ал-Абваба, кто на остров Сия-Кух. Уходили кто куда. Там, на чужбине, они надеялись обрести пристанище.

Утомительным, нескончаемо долгим казался Фирангиз путь. Погоняя верблюда, она не выпускала из рук поводья. Непривычная к переездам, плохо зная дорогу, она боялась сбиться с пути. Сквозь непрестанный скрип колес, еле уловимо она услышала свое имя. Очень давно она не слышала его из человеческих уст. Почудилось ли ей?

– Фирангиз, – снова донесся до нее слабый голос. Она обернулась. Голос доносился из глубины кибитки. Теперь она поняла – ее звал Юнус. Она остановила верблюда и перебралась к старику, – Фирангиз, – еле уловимо пошевелил губами старик, когда она склонилась над ним. Она давно забыла те времена, когда он называл ее по имени, бросая лишь безликое «старуха», – вот тут… больно, – Юнус показал на грудь. – Мне не добраться до Сия-Куха… чувствую, близится мой час, – прошептал он. – Помоги мне встать. Хочу выйти из кибитки на свежий воздух, хочу последний раз взглянуть на мою хазарскую степь.

– Будет тебе, мой господин, – ободрила его Фирангиз, – мало ли что у нас, стариков, болит.

– Нет, чую свой скорый конец. – Юнус закашлялся.

Превозмогая себя, Фирангиз помогла отяжелевшему Юнусу сойти на твердую землю. Она заботливо расстелила шкуру, и Юнус опустил на густой овечий ворс свое бренное тело.

Юнус ощутил свежесть утренней прохлады. Он поднял глаза к небу. Оно было еще молочно-серым, но из-за горизонта уже вставало огромное багрово-оранжевое солнце. Юнус медленно обвел взором степь, словно старался навсегда запомнить ее мельчайшие подробности. Старик сделал глубокий вдох, будто хотел надышаться полынной чистотой степного хазарского воздуха. Внезапно глаза его неестественно округлились, и он повалился назад. Последний хрип вырвался из его груди. Он не дышал.

Опешившая Фирангиз растерянно смотрела на только что отошедшего старика, которому отдала всю жизнь, оставаясь его рабыней, на чужой для нее земле. Совладав с собой, Фирангиз закрыла Юнусу глаза.

Он ушел со своей земли навсегда, как навсегда ушел с