Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

на корабле, но отчаяние и темнота спутали все цифры. Где Джери выбросили за борт? Ее тело уплыло домой? А ее дух… Меня охватывала такая печаль, что я на несколько дней погружалась в полное, ну, или почти полное молчание. Джеймс пытался понять, но где ему. Он-то и родился в Джорджии, а его мать и отец – в Вирджинии. И мальчики, взрослея, пытались меня понять, но они тоже появились на свет здесь. Я учила их своим словам, словам языка эдо, но лепетать-то начали они на английском, на языке отца и соседей. Мои слова были для них странными, звуки смешными для их ушей и трудно складывались в их устах. Время шло, ребята становились все старше, а мне становилось все труднее объяснять, что это значит… быть откуда-то еще. Из такого далека, что у этого места и названия-то нет. В такие дни мне казалось, что моя голова укутана тяжелым одеялом, которое отрезало меня от мира и оставило во тьме. В такие дни я чувствовала себя совершенно одинокой. Вокруг люди, много людей. А я одна.

Тем вечером, прокручивая все эти мысли, я вернулась в хижину усталая, немного грустная. Сумерки сгустились, но света еще хватало, и я заметила, что дверь чуть приоткрыта.

Поначалу, когда Нэш подарил нам с Джеймсом жилье в Уголке Мюррея, оно мне не очень-то понравилась. Отстояло далековато от всех. А когда родились дети, и вовсе злилась: почему это моим мальчикам приходится ноги снашивать? Но шли дни, годы, и я поняла, что лучше не быть на виду. Отсутствие соседей дало мне ощущение некоторой свободы, позволило быть собой и делать то, что следовало.

Я знала, что за моей спиной и когда не слышит Джеймс Нэш называет меня африканской ведьмой. Мастер, конечно, не настолько глуп, чтобы верить, будто я летаю на помеле, или на венике, или другой какой ерунде, вроде тех белых ведьм, о которых говорили люди, но считал, что мне лучше жить как можно дальше от главного дома и других белых людей. Видать, думал, что на расстоянии сложнее наложить заклятие. Вот никто, кроме меня, и не увидел этой приоткрытой двери.

Я отставила корзину в сторону, вытащила нож из кармана фартука и медленно толкнула дверь на случай, если петли заскрипят.

Иногда в полях появлялись бродяги, шлявшиеся туда-сюда. Но они безвредны, разве что посидят под дубом неподалеку, отдыхая. Случалось, забегали заблудившиеся или удравшие с другой фермы дети, когда темнокожие, а когда и нет. Таким я показывала дорогу или провожала. На этот раз все было по-другому. Воздух вокруг меня мерцал, двигался, дул прохладный ветерок. Я втянула голову в плечи, сама не знаю почему.

– Кто ты и что тебе нужно? – Я направила лампу в угол хижины.

Пламя сильно мерцало, не освещая самой дальней стены. Высокая темная фигура, застыв неподвижно, прижалась к ней рядом с очагом, и в отражении лампы светились два глаза. На мгновение меня охватил страх, припомнились истории о демонах, которые могли поймать меня в лесу и съесть, – так мои братья пугали малышей. Но тут демоном и не пахло. Что бы это ни было, оно жило, дышало и ходило на двух ногах.

– Я не причиню тебе вреда, сестра. Прошу только немного воды и еды. – Голос был грубым и низким, рычал шепотом.

– Откуда ты? – спросила я, используя те немногие слова, которые знала на языке пришельца.

– Ты говоришь на моем языке.

– Я спрашиваю.

– Я убежал… с корабля, который стоит на мели в болотах к югу отсюда, в месте под названием Совиный ручей.

Я замерла. Даже до меня дошла история Совиного ручья. Ее пересказывали на севере по всему побережью до Вирджинии и на западе до Джорджии, она, как зараза, распространялась по поселкам и городкам, пугая Нэша и других плантаторов гораздо больше, чем всякая чепуха о возвращении армий английского короля или набегах индейцев тускарора. Я оглянулась через плечо, но дорога была пуста, лишь в некоторых хижинах за поворотом сквозь занавески мерцали редкие огоньки свечей. Быстро вошла внутрь и закрыла дверь. Затем подняла лампу как можно выше и повернула к углу, где дрожал в прохладном вечернем воздухе незнакомец. Прикрывавшие его жалкие тряпки были грязны и изорваны в клочья, руки и ноги исцарапаны и покрыты язвами. С одной ноги текла кровь. Лицо длинное, худое, глаза запавшие, на обеих щеках какие-то знаки. И я их узнала. Татуировка игбо.

– Ты говоришь на моем языке, – повторил он. Медленно и с явным трудом развернулся и выпрямился. Несмотря на худобу и травму, он был высок и крепко сложен.

– Очень немного.

Я поставила корзину и лампу на стол и уставилась на него.

– Работорговец сел на мель несколько месяцев назад, – медленно выговаривала я, пытаясь найти правильные слова. – Далеко отсюда. Где ты был все это время?

Я налила в чашку воды и протянула ему. Мужчина взял посудину обеими руками, проглотил, чуть не подавившись, и благодарно кивнул. Я снова наполнила чашку.

– Заблудился, бродил. По болоту.

От его шипяще-рычащего голоса у меня по коже побежали мурашки.

– Долго же ты бродил. А еще кто-нибудь… Другие… вроде тебя?

Болото находилось к югу от Зловещей трясины. Оно покрывалось буйной растительностью и расцветало, когда в него приходили воды залива. Но оставалось коварным и опасным и жарким летом, и в холодную пору при высокой воде, и в лучшую погоду. На болотах водились змеи, большие кошки, рыскавшие по ночам, а кое-где по берегам бродили эль лагарто, огромные ящерицы, которых белые называли «аллигаторами».

– Были, – ответил парень, снова осушая чашку. – Но сейчас я их не вижу. Не знаю, куда они ушли. – В голосе у него слышалось отчаяние. Он взял ломоть хлеба, который я отрезала для него, и стал удивленно рассматривать. Я усмехнулась и села.

– Хлеба, что ли, никогда не видел?

Он смотрит на меня, затем снова на хлеб, вцепившись пальцами в корку, словно боится, что кусок исчезнет.

– Видел… только очень давно.

Я киваю. Поскольку хорошо знаю, что такое долго обходиться без пищи, а потом ее получить. На работорговце нас не кормили целую вечность, и когда наконец дали хоть что-то, наши желудки не выдержали. Будто тело научилось жить без пищи, хотя голод убивал нас.

– Как хоть тебя звать?

– Калу.

Я достала из корзины чистые тряпки и налила воды в миску.

– Меня зовут Мариам. А твою рану нужно осмотреть.

Я поставила лампу на пол рядом с ним и опустилась на колени, чтобы обследовать его ногу. На свету она выглядела, признаться, паршиво – воспаленная, опухшая, местами даже почернела.