Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

Через несколько дней после сильных ураганов братья Нэш собрали своих работников и людей Оуэна Маккея, и те вырубили деревья на западной окраине Уголка Мюррея и менее чем за неделю поставили там стены двухкомнатной хижины. Надежно заделали от дождя, а мой Джеймс навел крышу, способную выдержать следующий фуракао. Для пола (Джеймс наотрез отказывался ходить по земляному) взяли древесину из старого леса в предгорьях, а еще мой муж договорился с Альбертом, свободным человеком, который работал по найму у Джорджа Рутта, и в окна поставили настоящие стекла. Альберт заявил, что стекла – его свадебный подарок, и нацарапал в углу отметину.

Айрис, Элинор и Рода принесли охапку матрасов.

– Чтобы постель у тебя была мягкой, – шепнула Элинор, обнимая меня.

И перьевые подушки. Она не сказала, где их взяла. И маленькую скамеечку.

– Чтобы ты могла дать ногам отдохнуть после… – Ей незачем было произносить «долгого дня». Долгими были все наши дни.

Мы возвращаемся на ферму Роберта Нэша через поселок и забираем на запад. Хижина стоит на краю поляны, из окон льется свет ламп. До нас здесь уже побывали женщины. В кувшин налита вода, в очаг набросаны душистые травы, но огонь не горит: слишком тепло. На столе, накрытом нарядным кухонным полотенцем, разложены хлеб и сыр. Полотенце, насколько я знаю, Айрис «одолжила» у мистрис Роберт. И кровать аккуратно заправлена: на свету белизной сияет простыня, одеяло Айрис, одно из ее особых, расцветкой напоминающее птиц моего детства, аккуратно свернуто и положено поперек кровати. Все зовет нас прилечь. Отдохнуть, поспать… Или нет…

Джеймс закрывает дверь. Когда он поворачивает ключ, дверь издает тикающий звук, похожий на ход часов. Ни у кого из рабов двери в хижинах запираться не должны, но Джеймс потихоньку договорился с Альбертом, и тот поставил нам замок. Ни мастер Роберт, ни Джордж Раутт не знают.

Мой муж поворачивается, вытирает ладони о бедра и смотрит на меня. И мой желудок начинает выписывать круги. Ведь нельзя сказать, что я еще ни разу не была с мужчиной. Была. И знаю, что женщина и мужчина делают вместе. Я делала… мы оба делали это раньше.

Но не друг с другом.

И вот мы одни у себя дома, и нам никто не помешает, не заглянет без спроса, по крайней мере, пока сразу после восхода солнца не загудит рожок на работу.

Мы стоим молча, неподвижно, в тишине и смотрим друг на друга. Я словно впервые его вижу. Джеймс высокий, кожа у него такая же темная, как у моего народа, а переносица тонкая и ноздри широкие, вырезанные, как у игбо. Сильные руки (они меня завораживают), которые могут держать, поднимать и нести огромные тяжести, но при этом нежно, легко, словно перышком, гладить меня по щеке. Когда он мне улыбается, меня кидает в жар везде, во всех местах. Его взгляд не изучает, не пронзает, не притягивает к себе. И все же я знаю, чувствую, когда он здесь, даже если не вижу и не слышу его.

«С мужчиной, которого ты полюбишь, все будет по-другому».

Когда давным-давно Мари Катрин мне это сказала, я не поверила. А теперь верю всецело.

* * *

Я могу рассказать, как любила Джеймса, о нашей хижине, о его необыкновенно умных руках, которые могли и создать, и починить что угодно. Он мог и лошадь усмирить, и колодец вырыть, и бочку сделать не хуже любого бондаря. Оленей и кроликов мой Джеймс ловил как заправский охотник, а стоило ему только коснуться земли, как все моментально шло в рост и цвело буйным цветом. Своим чудесным голосом он не только прекрасно пел, но и младенцев умел успокоить. И меня. Но когда речь заходит о нашей с Джеймсом близости, о том, как мы с ним… прикасаемся… друг к другу… не могу. Горло сдавливает, во рту пересыхает. Глаза наполняются слезами. Я умолкаю. Дети думают, что я молчу, потому что не помню…

Но как забыть его мягкую шелковистую кожу, теплое плечо под моей ладонью? Его спину, сильные и крепкие мышцы, длинные ноги, которые обвивают меня… Он кончиком языка щекочет мне живот. Ласка. Сладость. Можно ли забыть такого сильного и в то же время нежного человека?

Джеймс берет мою руку, подносит к губам и целует в ладонь. Потом в губы. Потом в самую жаркую, самую пылающую часть моего тела, и я забываю, как дышать. И когда он раздвигает мне ноги, я не боюсь. Я не девочка, я прошла этот путь. И Джеймс не причинит мне вреда. Его дыхание на моей шее не вытащит на свет воспоминаний о темном месте боли, ужаса и стыда. Потому что это Джеймс, и я его люблю. И он меня любит и дорожит мной.

Когда наступает утро, мы откидываем одеяло и расходимся. На бумаге Джеймс принадлежит Томасу Нэшу, а я – Роберту Нэшу. Он работает под руководством мастера Томаса, а я иду туда, куда мне скажут мастер Роберт или новый надсмотрщик Уилкинс. Иногда мы с Джеймсом не видимся по нескольку дней. Мастер Томас отдает его в наем в Ричмонд или Норфолк, или на запад, в Бедфорд. Я иду туда, где должны появиться на свет новые люди или болеют уже появившиеся. Но разлука не имеет значения, мы вместе, даже если не встречаемся.

Гилкрист Уилкинс, новый надзиратель, сделан из совершенно другого теста, чем Дарфи. Невысокий, коренастый, рыжеволосый и уродливый, он переехал в колонию из Шотландии и до сих пор должен два года работы мастеру Уильямсу в Саффолке. Говорит он похоже на Дарфи, но все же не так, а родом из места, которое называет Карденесс. Уилкинс тоже делает Иисусов знак, как и Дарфи, и произносит: «Иисус, Мария и Иосиф!», когда злится. Но ни с кем из женщин не связывается и работает в поле «наравне с нами», а не восседает на лошади, гордо взирая с высоты седла. Иногда мне трудно разобрать его слова и понять их смысл, но он никогда не говорит грубо или громко. Ему нравится Джеймс, ему нравлюсь я, и он пытается ладить со всеми, утверждая, что он такой же, как и мы. Мы понимаем, что намерения у него добрые, но все же он не такой, как мы. Два года – и он сам себе хозяин. Два года! Мы же никогда не будем хозяевами себе.

Но вот что снова и снова прокручивается у меня в голове. Помимо моей воли. Я до дрожи, до боли хочу ребенка. Каждый