Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

Никаких расспросов ни о ребенке, ни о Джейн. Ничего. Развернулся и пошел прочь, топая и скользя тяжелыми ботинками по лужам и грязи.

Темные глаза Сэди встретились с моими.

– Спасибо, сестра Мариам, – сказала она.

6

Разгоняющий тучи

Лошади мчат на восток по старой Индейской дороге, как все ее называли. Мы уже давно должны были добраться до фермы мастера Роберта, но опаздывали на несколько часов, и Дарфи это понимал. Мастер Роберт будет недоволен. Ирландец что есть сил погоняет лошадей, без жалости стегая их кнутом. От грозовых туч небо стало угольно-черным, вокруг бьют молнии и грохочет гром. Я в ярости, как это небо. Чем быстрее скачут лошади, тем сильнее Дарфи их нахлестывает. Чем сильнее Дарфи их нахлестывает, тем больше я злюсь.

Потому что теперь вспомнила.

Вспомнила все.

Женщину из Анголы, которая скручивала табак и вместе с артелью проезжала через графство, но осталась в доме Чандлеров и была там достаточно долго, чтобы вырастить живот и родить.

Повозка мчится дальше.

Этого ребенка женщина оставила.

Девочку Мэри с фермы Постена и мальчика, которого она отдала вместе с другим мальчиком, родившимся у нее годом ранее. Ей не больше пятнадцати, а чрево ее уже изношено.

Тею из дома Хейдеров – ей четырнадцать, и она опять беременна, слишком быстро после того, как я приняла у нее последнего ребенка, который умер.

Джейн. Малышка Джейн. Этой и вовсе двенадцать.

Оглушительный раскат грома.

Дождь лил как из ведра, крупные капли грохотали по крыше повозки сильно и громко, словно пули. Лошади из последних сил мчались стрелой, подстегиваемые безжалостным кнутом Дарфи.

Маленькая девочка, лишь недавно уронившая свою первую кровь, одетая в мальчишескую одежду, бежит со всех ног. Переулок тесный и темный. За спиной жадно сопит дьявол. Руки. Жадные руки везде. Рана слишком глубокая, не заживает. Ужас. Стыд. Слишком большой живот для такой маленькой девочки. Слишком маленький ребенок родился слишком рано.

Белый малыш. Малыши. Все они были белыми.

По суше ненастья и штормы идут с запада на восток, но в море по-другому. В море вообще все по-другому, особенно ветер. Этот дует из темных вод, буйный, трубный, завывает. Дождь, мощный, острый, сечет по коже словно плетью. Бог ветра воет, голосом ломая деревья, нагоняя воду в Быстрый ручей, и тот набухает, заливает поля и дорогу, местами доходя лошадям почти до коленей. На суше бывают бури с ливнем, громом и молниями, с падающими на землю галькой и градом, такими маленькими ледяными шариками. Как бы долго ни бушевал ливень и ни пылал небесный свет, эти бури хоть жестокие и громкие, но всего лишь маленькие дети.

Шторм на море – совсем другое. Он мне знаком, я слышала его голос раньше. Жестокий, неумолимый и коварный. Прячется под солнечными лучами и мягким ветерком, играющим с гребнями волн. Вьется вокруг облаков и целует их, а затем колдовским дыханием заставляет менять цвет, мчаться и метать в людей копья молний. Разрушать. В языке моих родителей не было слов, не было имени для бури, которая вырастала из темных вод и трепала их, пока они не поднимались почти до неба. В моих краях такого не было: наш дом находился слишком далеко от побережья. Но один такой шторм я видела и даже побывала в нем. Юнга с «Мартине» назвал его португальским словом фуракао[49], а Цезарь – дыханием богов. Мари Катрин произнесла на его счет слова трех племен с четырех сторон света, но когда ужасающий шторм оставил в покое наш Риф, сердито посмотрела на Цезаря и на языке матери своей матери назвала его «хотали». Таким он и был. Грозным ветром богов.

Сейчас он ревел, проносясь над нами, заливая волнами дождя; лошади вставали на дыбы и пронзительно ржали; чтобы они не понесли и не перевернули повозку, Дарфи изо всех сил вцепился в поводья. Я же была так зла, что не видела ничего, кроме его лица, и мне было все равно, утону ли в этой воде. Я решила сражаться с грозным ветром богов, лишь бы добиться своего…

Дарфи поднял руку, намереваясь в очередной раз хлестнуть гнедого. Но тут я вдруг выхватываю кнут из его руки и полосую его по лицу и груди. Крича от боли, он осыпает меня ругательствами на своем гэльском языке, отшвыривает поводья, поднимает руки и прикрывается, как щитом, одновременно сражаясь со мной, с ветром и дождем, который почему-то льет из стороны в сторону, а не с неба вниз. Я тоже швыряю ирландцу в ответ все грязные слова на языке матери и отца и на тех языках, чьи слова выучила за все это время, и совершенно не забочусь, считает ли он меня ведьмой.

Я толкаю его, пинаю, полосую кнутом, кричу на него. Он вопит, что изобьет меня, выпорет, обещает, что мастер Роберт меня продаст или повесит, когда все узнает. Я рычу:

– Мне плевать, если ты меня убьешь! Мне… мне плевать, даже если он убьет меня! Ты настоящий злодей, сам дьявол!

Он отбивается, но смотрит на меня боязливо и – я знаю – считает больной на всю голову, думает, будто во мне живет демон, его, мой или оба сразу. Я знаю, Дарфи боится моих слов, тех, которые слышит. А вокруг ревет безумный ветер. Видать, так же зол, как и я.

– Они ведь еще дети! – кричу я на него английскими словами. – Девочки, едва дожившие до первой крови, еще не взрослые, слишком маленькие для твоего…

Глаза Дарфи расширяются. Он понимает смысл моих обвинений.

– Ты испортил их, осквернил, погубил! И дети их тоже умирают. Твои! Они все твои дети!

Из ниоткуда налетает ураган, переворачивает повозку. Лошади встают на дыбы, одна из лип с треском ломается и падает прямо перед нами. Помню, как кричал Дарфи… Или это была я? Вот распахнутый рот ирландца, а потом… его там больше нет. Помню, как мои ноги отрываются от дороги, руки поднимаются над головой, я лечу сквозь стену воды, я парю в воздухе, превращаясь в небывалую птицу.

Потом что-то ударило меня по голове.

Джеймс как-то рассказывал историю об Иисусе Христе. Иисус бродил по пустыне, где нет ни еды, ни воды, ни живой души. Ему некуда было голову приклонить. Он видел несуществующее, слышал голоса, доносящиеся из воздуха. Бог-обманщик вовлек его в злую игру, насмехался над ним, а затем бросил умирать. Моя пустыня полна зелени, воды и пения птиц. Но