Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

Лемюэлем, который мыслями был уже не здесь, да и речами тоже. Этот человек более восьмидесяти лет встречал восходы и заходы солнца и приехал в «Белые клены» с отцом старого мастера Нэша, когда на холмах поблизости еще жили индейцы. Родом он был из Индии, какое-то время жил в колонии Массачусетского залива, потом под Новым Орлеаном, работал на угольной барже, рубил тростник, месил грязь на рисовых полях. Даже видел то, что называется «снег». Он рассказывал длинные истории, как возил сахарный тростник и ловил рыбу в водах Персидского залива к югу от Луизианы, где жил в детстве. По ночам я сидела у его постели, и он, уже уходя в дальние дали, бормотал, мешая французские и креольские слова с английскими и испанскими. А однажды заговорил со мной на хауса, причем произносил слова четко и уверенно, но где их слышал и выучил, сообразить не мог.

Свою жизнь старик вспоминал осколками и обрывками, которые никогда не сходились гладко, каких-то кусков всегда не хватало. Но даже из них, если умело соединить, получались славные истории.

Родители дядюшки Лемюэля были выходцами из «Африки», как он ее называл. Как назывался его народ, он не помнил, говорил лишь, что память у него забрал христианский Бог. Оттуда же и даже на том же корабле привезли мать Иеремии. Продали ее на ту же ферму во Французской Луизиане, а затем на север, в семью Нэш в Северной Каролине. Говорят, у нее на лице были знаки, а зубы подпилены.

– Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. Высокая, величественная, держалась и двигалась как королева. – В незрячих глазах дядюшки Лемюэля сиял такой свет, какой бывает у умирающих, когда они начинают видеть незримое. – Она пр’пала, ушла… н’ помню куда…

Лемюэль говорил, что женщина какое-то время работала на одной из ферм Нэша, а потом просто исчезла: сбежала, умерла или ее продали, он забыл. Просто помнил, что она была красивой. И странной. Неистовой, дикой. Если Лемюэль и знал, кто отец ее сына, то забыл и это. Но одно знал точно: она никогда не давала своему мальчику имени, даже отдаленно похожего на Иеремию. Его нарекли на языке народа матери. Хотелось бы мне познакомиться с ней. Интересно, что бы она подумала, если бы увидела своего мальчика сейчас.

– Она была язычницей. Отъявленной. И не ведала Иисуса. Я молюсь за ее душу, – рявкнул Иеремия, его лицо, голос и слова были резкими и злыми. Он указал на мои шкафы, полки которых прогибались под тяжестью отваров, настоев и трав. – Так же, как молюсь за твою.

– Не нуждаюсь в твоих молитвах.

Он ахнул и пробормотал:

– Прости ее, Господи, ибо не ведает, что творит. Она просто язычница…

– Я повитуха и лекарка, ухаживаю за матерями, младенцами и недужными, независимо от того, христиане они, язычники или еще кто. И ведаю… то, что ведаю. Что перешло ко мне еще до того, как мы с тобой родились.

– Ты делаешь дьявольскую работу, – прошипел Иеремия. – Что ты сотворила с Неттой…

Так вот в чем дело!

Вот уж точно, что правда лежит, а кривда бежит. Ложь всегда разносится быстро. А правда на подъем тяжела.

Я приказала себе не смотреть на Иеремию, не хватать его за руку и не пытаться ее вывернуть. Не плескать горячей водой в скривившееся лицо. Разговоры пошли с тех пор, как я однажды утром вернулась с одной из ферм Маккея, а болтать начала, вероятно, Бекки, слишком юная, чтобы в чем-то разбираться. Я ее не винила. Она не поняла, что именно увидела, но попыталась домыслить. И ошиблась. А я… я не стала объяснять. Потому что хорошо запомнила урок Мари Катрин, который та вдолбила мне в голову: «Никогда не рассказывай всего, что знаешь».

В то утро моя большая соломенная корзина сильно полегчала, потому что почти все ее содержимое я израсходовала на Нетту. Но те роды слишком затянулись, и я уже не могла ничего сделать.

Семь детей за пять лет! Маккей использовал женщину как производительницу, а когда у мужчин, с которыми он ее «скрещивал», не получалось произвести столько детей или так быстро, как ему хотелось, Маккей делал это сам. И это убивало Нетту, постепенно вытягивая из нее жизненные соки. Четверо вышли из ее утробы до моего появления здесь, один – уже при мне – едва выжил и оставался болезненным. Близнецы, посиневшие и тихие, словно несбывшиеся желания, родились до срока мертвыми, потому что Нетта забеременела ими, не отдохнув от предыдущих родов. Я помогла бедняжке вытолкнуть их, затем обмыла и одела для похорон – работа, которая всегда сокрушает мне сердце. И вот седьмой.

Запах крови не похож ни на что иное. Кровь пахнет железом. Я учуяла ее еще до того, как открыла дверь в хижину, учуяла, еще идя по улице. Собаки тоже учуяли, они нервничали, лаяли и выли, бегая взад-вперед. Слышно было, как лошади Маккея в сарае фыркали, храпели и стонали, будто хотели выбраться и убежать. В воздухе словно дым стоял. Этот темный сильный запах поведал мне историю, которую я вовсе не хотела слышать. Но у меня не было выбора. Я знала, что увижу, еще до того, как открыла дверь.

Малышка Бекки и Элвина, которые присматривали за Неттой, повернулись и посмотрели на меня, их лица потемнели, а в глазах плескался ужас. Бекки открыла рот, но не издала ни звука. Я медленно отвела взгляд от ее лица и посмотрела на Элвину, чьи щеки были мокрыми от слез, затем на Нетту с раздвинутыми ногами и раздутым, свернутым набок животом. Лицо ее было искажено болью, ужасом и…

– Она такая уже пять часов, может, шесть, – хрипло произнесла Элвина. Ее руки были в крови по локти.

– Бек, принеси мне еще воды, теперь горячей, и тряпок. – Я быстро подошла к Нетте и пощупала лоб (не горячий, лихорадки нет), а затем осмотрела ее. Потом вытащила из сумки флакон и протянула Бекки. – Залей кипятком в чашке и принеси мне. Быстрей, быстрей. Элвина, давай-ка вместе… – Мы осторожно приподняли Нетту и подложили под спину подушку, чтоб ей было легче дышать. Я сменила одеяло: оно было с обеих сторон пропитано кровью, и ополоснула лицо и лоб Нетты прохладной водой.

Женщина застонала. Кровь вытекала из нее медленно, но не переставая. Сердце заколотилось у меня в горле. Я наклонилась к ее уху.

– Нетта, что ты сделала?

Ее темные глаза встретились с моими. В них не было сожаления. Только боль и… удовлетворение, торжество.

Меня затошнило.

Нетта облизнула губы.

– То,