Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

class="p1">Айрис хихикнула, а челюсть Иеремии захлопнулась, как капкан вокруг лисьей ноги, и он процедил:

– Мисс Мариам, я извиняю вас, потому что вы не ведаете ничего лучшего. Вы пришли из темного места темными… языческими путями. Увы, я не надеюсь, что вам дано будет познать свет так, как мне, как… – Он посмотрел в сторону. К нам шел Джеймс. – Брату Джеймсу. Поэтому стараюсь быть терпеливым и милосердным. Уверен, что брат Джеймс приведет вас к свету и отвратит от… О! Брат Джеймс!

– Иеремия.

Мужчины пожали друг другу руки, и Иеремия отступил назад, а Джеймс поздоровался с Айрис, нежно коснулся моего плеча, а затем погладил Авденаго по голове.

– Сиди спокойно, мальчик, пусть мисс Мариам позаботится о твоей руке.

– Да, сэр, – пробормотал мальчик.

Я смотрю на Иеремию, он смотрит на меня, но ничего не говорит. Я пожала плечами и снова занялась мальчиком. Иеремия с Джеймсом ушли, разговаривая, их голоса звучали слаженно, и эта слаженность меня обеспокоила. Значит, Иеремия рассчитывает на моего Джеймса, тот нравится ему. И Джеймс много думает об Иеремии. Как бы сладкоречивый проповедник не отвратил Джеймса от меня.

– Никогда этого не будет, – говорит Айрис, словно читая мои мысли.

Но все же интересно. Кажется, слова Иеремии всегда направлены ко мне. Вот он широко раскинул руки, призывая всех верующих, истинно верующих, прийти к нему. Повествует о прекрасном светлом месте, о граде золотом, где все мы обретем свободу. Вещает об идолах, злых богах и ведьмах. О том, что они все попадут в ад, где жарко, а я думаю: жарче, чем здесь? Чем там, откуда я родом? И, говоря все это, Иеремия смотрит по сторонам, расхаживает вокруг, но каким-то образом его взгляд всегда оказывается обращенным на меня. Все его слова о некоем чудесном месте, об этом рае, предназначены Джеймсу, Айрис и остальным. А вот ужасы про ад и геенну огненную – явно для меня.

Это случилось днем. После того, как я подсобила Айрис в саду и на кухне: ее мучила головная боль, и хоть она и выполняла свою обычную работу – готовила, убирала и ухаживала за хозяйкой, – я-то знала, что ей нужна помощь. В поле меня сегодня не посылали, поэтому я позанималась стряпней, уложила детей Айрис спать, а затем отправилась к себе в хижину готовиться к предстоящему дню.

Иеремия явился, когда уже стемнело. Я была занята тем, чем всегда занимаюсь в это время, если меня не везут на роды: до заката нужно успеть переделать кучу дел. Дни у меня были заполнены до краев то тем, то другим, и я давно не ходила в поле. Дарфи это не нравилось, но он мало что мог сделать. То сама мистрис Роберт послала меня с поручением. То пришлось целое утро потратить на мальчика Фелии, а днем вдруг умер мистер Рубин, и кроме нас с его женой Корой некому оказалось положить его на стол – я никогда не видела такого одинокого белого человека. Ну и, конечно же, никуда не девались обычные проблемы с желудком мистрис Роберт.

У меня почти кончились все лекарственные заготовки, поэтому, пока светло, я собрала вокруг хижины все нужное, что там росло, а затем перебралась внутрь. Надо было повесить сушиться шалфей, поставить настаиваться сассафрас с мятой, растереть гвоздику. Из чаш вместе с паром поднимались разнообразные ароматы. Мне нравились эти запахи, они напоминали о прежних временах, о Мари Катрин и Рифе, воздух которого пах солью. У меня вдруг образовалось несколько свободных минут, и я решила помельче растереть смесь корицы с гвоздикой. Приближались очередные роды: Махала ждала седьмого, а ей никогда не удавалось разродиться легко. Ее всегда успокаивал дым, да и неплохо бы запастись мазями, настоями и свечами. И за работой я так глубоко погрузилась в ласкающие воспоминания, что не услышала шагов. Но поняла, что кто-то явился. Почувствовала покалывание в затылке.

В дверной косяк постучали.

– Доброго вечера тебе, сестра Мариам.

«Сестра». Я знаю, что это уважительное приветствие, но мне оно не нравится, по крайней мере из уст этого человека. Те, кто мог называть меня сестрой, нынче упокоились в темных водах или обитают в стране туманов и шепчущих духов. А этот Иеремия, он говорит со мной таким слащавым голосом, что у меня начинается изжога.

– И тебе, Мия.

Он взял себе имя пророка, который, по словам Джеймса, призывал к серьезным поступкам, обвинял, осуждал и был суров, но чист духом. А этот, может, и пророк, но явно не Иеремия.

У этого в душе тьма.

– Ты нездоров, Мия? – спросила я, не глядя на него. А иначе с чего бы ему появляться у моей двери?

Челюсть у него напряглась. Остальные из уважения называли его «преподобный». Но не я. Он плохо представлял себе, чем следует заниматься женщинам. И еще хуже представлял, чем должна заниматься я, причем говорил это всем, кто слушал, но никогда мне в лицо и даже в моем присутствии. И никогда Джеймсу.

– Заварить тебе чай, чтобы успокоить нутро? – Тьма в душе рождает лишнюю желчь в печени и кислоту в желудке, от которых Иеремия и страдал. Поварята, работавшие у мастера Томаса на кухне, рассказывали мне, что проповеднику готовят пищу пресную, как для детей.

– Спасибо, сестра, но нет, – ответил он, как мог вежливо. И от этой вежливости в желудке у него наверняка стало еще кислее. – Я пришел по поручению. Ради Джеймса.

Сассафрас кипел, выпуская клубы белого негустого пара, сквозь него мне были видны глаза проповедника, его широко открытый рот и сверкающие белые зубы. Улыбка, которую он надел, словно чужой галстук.

– Тебя Джеймс прислал?

– Меня послал Господь.

Я промолчала. Сняла горшки с огня, прихватывая их чистыми тряпками, чтоб не обжечься. Поставила на камни, чтобы остыли, и проверила каждый. Сассафрас готовить непросто. Перепаришь – и от него может такой понос пробрать, что ого-го. Недопаришь – и толку не будет вовсе.

– И чего же хочет твой Господь?

Глаза у Иеремии блеснули, и я снова ощутила на шее холодок. А он все так же улыбался.

– Хочет, чтоб вы с Джеймсом предались ему. Чтоб сначала я крестил тебя в реке, дабы спасти твою душу, смыть твои грехи. Чтоб… – Он смотрел на меня не мигая, взгляд его был твердым и холодным, а глаза плоскими, как камешки. – Чтоб ты прекратила ходить своими языческими путями.

Я надеялась, что мой взгляд настолько же тверд и неумолим, как у него.

– Я хожу теми же путями, что и твоя мать. – Я улыбнулась про себя.

Иеремию аж перекосило.

Я ухаживала за умирающим дядюшкой