Ветер плодородия. Владивосток - Николай Павлович Задорнов

И вот теперь оказывается, что развитие его ума, его государственная деятельность не имеют никакого значения для него самого, хотя он продолжает все, что обязан исполнять. Он любит Энн Боуринг. Он так насмотрелся на кровавые бойни, на грабежи и насилия, что решил бросить все: семью, общество, поместье, положение и обязательное лицемерие, уйти с Энн в Австралию, рубить золотую породу и мыть пески.

И вот, когда он так увлечен, так полон преступных, по мнению общества, надежд… Сибирцев, конечно, тот, про кого на балу на корабле в тропическом ночном море Джеймс получил записку без подписи: «Энн любит… она ждет его». Но Энн сама была в таком же состоянии, как Джеймс сейчас.

Что же будет теперь?

А Путятин переходит дорогу и не скрывает своего злорадства.

Как же после этого можно не быть искренним с молодым человеком, который даже в грязной одежде солдата так достоин и почтителен за столом посла и в его обществе. Он как бы частица Энн. Она его любила! На нем на всю жизнь останется ее влияние. Это видно сразу. Он и похож на нее.

После обеда морские офицеры передали Алексею личный подарок от его друзей, пересланный с рейда Даго в замок Ван Хай Лоу.

— Особый шик — цветы, пахнущие плохо вымытым горшком, — говорил молоденький лейтенант, сопровождавший Алексея к шлюпке, когда ливень стих, — а у китайцев все благовония натуральны. Неужели Европа идет к декадансу?

На корабле играл оркестр, а на набережной тысячи тяньцзинцев слушают, в то время как мандарины сидят в своих домах, видимо, содрогаясь от ненависти и не в силах запретить музыки, преградить влияние иностранцев.

Путятин заметил, что вернулся Алексей Николаевич какой-то странный, осунувшийся, словно омраченный не на шутку. В руках у него что-то вроде футляра для флейты, но очень большого размера. Он положил эту вещь, войдя к Евфимию Васильевичу в кабинет, на небольшой столик подле дверей.

— Вы от Элгина?

— Так точно.

— Что же вы так долго? Я беспокоиться начал.

— Элгин оставил меня на обед.

— Зачем он вас вызывал?

— Не знаю. Евфимий Васильевич.

— Какое же его мнение про Айгунский трактат?

— Про договор речи не было.

— А про вашу экспедицию?

— Ни слова, Евфимий Васильевич.

— О чем же он говорил?

— Он вообще со мной ни о чем не говорил.

— А вы у него сидели?

— Да. Потом Элгин сказал мне, что приглашает…

— Сколько же вы у него сидели до обеда?

— Час с лишним.

— И что делали?

— Ничего. Сидели и смотрели друг на друга.

— И что же, он молчал и вы молчали?

— Да, и за столом мало говорили, меня попросили перевести вызванному повару, что китайский обед хорош.

— Вас?

— Да.

— Зачем же, наконец, он вас приглашал?

— Это может знать только сам Элгин. Сказано мне не было.

Все это начинало выводить Путятина из терпения.

— Ни одного вопроса про Амур не было задано? О чем же говорили?

— Ни о чем не говорили.

— Но не все же время он молчал?

— Да… но не все время. Иногда молчание было очень впечатляющим.

— А вы?

— А что я могу сказать!

— Странная встреча! Что он, белены объелся, вызвал вас, перепугал и вас, и меня… Это что у вас за футляр?

Алексей хотел объяснить, но Путятин перебил его:

— И все молчали? Они молчали неодобрительно? Или молчали приветливо? Вы говорите толком, со мной-то не молчите.

— Молчали, как они умеют. Даже очень благожелательно. И сам Элгин молчал вдохновенно, по-моему.

— Ну, это по-вашему, а не по-моему. По-моему, наоборот. Но они знают, по-вашему, о заключении договора на Амуре?

— Конечно.

— Почему вы решили?

— Они не скрывают этого, как само собой разумеющееся дело.

— Но хоть один вопрос он вам задал?

— Да.

— И что же?

— Я ответил. Про погоду, кажется…

Путятин никогда бы не посмел подозревать своего офицера, что тот лжет. А Сибирцеву приходилось лгать. У него язык не поворачивался сказать, как Элгин спросил его: «Вы знакомы с Энн Боуринг?»

— Что за инструмент у вас? Вы играете на дикарской флейте?

— Это карта.

— Покажите.

Сибирцев расстегнул футляр, вынул и развернул перед адмиралом во весь большой стол огромную карту всего Тихоокеанского побережья к северу от выхода из залива Печили, вместе с Ляодуном, Кореей, Приморьем, устьем Амура. На непромокаемом материале, в масштабе довольно крупном, с цифрами и надписями. У Путятина голова задрожала, как при потрясении.

— Карту подарили участники всех этих описей, у которых на эскадре находились мы во время войны. С их кораблями мы бывали на некоторых описях. Это от них на память.

— Далеко пойдете, дорогой мой… Но от них всего можно ожидать! Они не похожи на всех других людей.

Но может быть, Алексей Николаевич чего-то недоговаривал? Не в молчанки же его играть приглашали.

Путятин опять пристал как с ножом к горлу и заметил, что тут взгляд у Алексея Николаевича дрогнул.

Но про упоминание Энн у посла Алексей полагал себя вправе не докладывать. Он не может посвящать в личные тайны… Да и дело это забытое. Да и язык не повернется.

— А что это за росписи на карте? Артур, Форсайт, Мей и все остальное?

— Это собственноручные росписи офицеров-открывателей, именами которых обозначены бухты и мысы на карте. Бухту Мей вы знаете. Master Мей мой знакомый. Каждый расписался на своем открытии. Тут и острова…

— А что это? Сеймур? И глубины проставлены?

— Но не всюду они сделали промеры. Адмирал Сеймур — вы его знаете. Вот его собственноручная подпись. Он дал офицерам позволение переснять для меня эту карту. Именем Сеймура названа наша бухта Ольга.

— Это он желает быть открывателем Ольги! Я открыл! Редкий автограф он вам оставил. Но я вас теперь уже без дела не оставлю. Как они за вас взялись! Так вы не говорили про договор?

— Нет, ваше сиятельство.

— Элгин знает, что я уже заключил договор. А он никак не добьется, китайцы не согласны с его непомерными требованиями!

Как бы то ни было, но росписи на карте подлинные, и все это явный признак миролюбия. Хотя бы временного. Возможно, конечно, что карты эти в Лондоне уже изданы, но не в таком масштабе. А копия этой карты-плана лежит в Адмиралтействе в Лондоне. Хотя тут, как видно, есть открытия, сделанные ими за последние месяцы, которые до Лондона еще не дошли.

Глава 17

УСПЕХ ПУТЯТИНА

Чем же теперь отблагодарю я китайцев? Цели достиг Евфимий Васильевич, трактат заключен. Что же дальше? Богатые