Карьера - Александр Николаевич Мишарин

«беспринципные карьеристы»? Все — «ничтожества»? Только вы — один?! Да?!

Она достала платок и высморкалась.

— Такой задачи… Я, кажется, себе не ставил? — начал было Корсаков, но Евгения Корниловна перебила его.

— Но… Так получается! Неужели вы не понимаете, что вас гонят по кругу? Как загнанного зайца? Пусть даже волка! Но вы — «во флажках»! И на каждом номере стоит охотник с ружьем. И если не выстрелит этот, то выстрелит следующий… И если промахнется один, то не промахнется другой!

Она взглянула на него. И осеклась.

— Да… — тихо сказал Кирилл. — И это я тоже… Кажется… Начинаю понимать…

Евгения Корниловна поднялась с кресла, подошла к нему и уткнулась пухлой щекой в его волосы. Легонько, ласково похлопала по плечу.

— Бедный, маленький Кирюша… В последний раз я видела вас… Когда вас привезли из родильного дома! Боже! Когда все это было?! И думала ли я, что мне придется спасать Машенькиного сына… Машеньки! Она ведь чуть не умерла, рожая вас… Уже все сроки прошли, а она все никак не могла разродиться. Лучше бы она тогда умерла! Чем испытать все, что она потом испытала. И с вашим отцом. И со всем этим ужасом… Сколько она только с вами намучилась?! Правда, я только слышала об этом… Мы уже были далеки друг от друга… Так уж жизнь сложилась.

Кирилл осторожно снял ее руку и хотел было подняться с круглого пуфика.

— Я любила… вашу маму, — кивнула головой Евгения Корниловна. — Это мне такой урок! Такая вечная тяжесть… на сердце!

Она жестом попросила его не уходить.

— Я… Я бы не хотел… Чтобы мать вспоминали… Вот так!

— Как? — взглядом спросила она.

— Она не заслужила… Жалости! — уже твердо ответил Кирилл. — Она заслуживает чего угодна… Только не жалости!

— Вы… Гордитесь ею? — несмело спросила она.

— Да! — ответил Кирилл Александрович. Он продолжал стоять посредине комнаты в молчании. Слишком много надо ему было сейчас уяснить.

— Я тоже… горжусь ею… — начала было Евгения Корниловна, вглядываясь в него.

— Значит? Это вы? — медленно, самому себе сказал Корсаков. — Вы?

— Я… — с какой-то детской неуверенностью согласилась Евгения Корниловна.

— Да, да! Я вспомнил ваше лицо! — кивал головой Кирилл. — У мамы было несколько фотографий. С вами… В молодости?

Она попыталась рассмеяться, вернуться к себе, той, молодой, какой он видел ее на старых фото. Но в это время Кирилл Александрович сделал несколько шагов к двери.

— Галя уйдет со мной! Она будет жить дома.

Когда Евгения Корниловна попыталась что-то ответить, возразить, остановить его, он только добавил:

— Пока я сам… Окончательно! Все не решу!

Ей показалось, что в этот момент он стал хоть чем-то похож на свою мать.

«Ну, вылитая Машенька!» — чуть не вырвалось из ее уст. Евгения Корниловна закрыла глаза, чтобы отогнать то лицо. Тот день. Чтобы забыть…

«Спастись»!

13

Такси мчалось по пустынной, вечерней Москве. Время было позднее — ни одного гаишника. Простор шоссе казался полупустым ипподромом — с тем же ревом, страстями, бешенством.

На поворотах визжали тормоза, и Кирилл крепко хватал дочь за руку.

Она пошла за ним беспрекословно… Евгения Корниловна и не вышла из своей комнаты.

Ему сейчас хотелось привезти дочь не домой, не в их квартиру, а куда-то в несуществующее, но его собственное, родное, только его, прибежище…

Кирилл Александрович осторожно посмотрел на сидящую рядом дочь. Она опустила голову, и был виден только ее покорный, наклоненный профиль.

— Почему ты пошла со мной? — осторожно спросил он.

Она подняла на него темнеющие глаза и, не ответив, снова опустила голову.

— Может быть… — он все-таки допытывался. — Может быть? Тебе там…

Галя положила ему на руку свою теплую, детскую ладонь и чуть сжала пальцы.

— Потом! — еле слышно произнесла она. — Это… все потом!

Он вдруг понял, что она жалеет его, беспокоится о нем…

«О нем!»

Кирилл откинулся на спинку. От скорости его голову мотало из стороны в сторону. Он сначала непроизвольно смотрел на темноватое шоссе, освещенное только редкими, полупогашенными фонарями… Потом, незаметно для себя, Корсаков включился в бешеное движение черных машин по блестящему от недавнего дождя, лакированному, то вспыхивающему от фонаря, то упадающему во тьму, летящему навстречу асфальту.

В какой-то момент его душа откликнулась, ожила в этой гонке. В этой вроде бы бессмысленной погоне… Машины мчались с какой-то неимоверной скоростью, пересекая друг другу путь. Словно в полете менялся то один, то другой вожак в стае. Кирилл уже чувствовал себя частью этой гонки… Этого переменчивого, устрашающего, дикого движения… Будто в ночи мчалась стая волков… Их резкие, летящие тени гнались, перегоняли, настигали… И отпадали в пустынной, асфальтовой степи!

Только сейчас Корсаков заметил, как напряженно-счастливо лицо их немолодого, угрюмого шофера. Как царствовала в этой гонке, в этой летящей жизни его суровая душа! Он знал сейчас, что и Галя непроизвольно напряглась… Еще не понимая, что с ней происходит!

С ревом перегруженного мотора, слева, их начала обходить старая «Волга»… Но шофер подался вперед, высунувшись из окна, что-то крикнул тому, опережавшему… И вдруг круто рванул руль, подсекая сворачивающую на поворот машину, проскочил между двумя впереди идущими и вылетел вперед, в одиночестве победителя, в простор свободы, даруемой лидеру…

— Тоже мне! — крякнул их шофер. — Пердун-доброволец! А?!

Шофер захохотал… и подмигнул им!

Для него сейчас уже не существовало ни девушки… Ни солидного пассажира… Сейчас с ним в машине были только его «кровники»… единомышленники… Одноплеменники!

«Как же он забыл? — думал Корсаков. — Ведь каждый раз, когда он возвращался из-за границы, его поражало именно это… Невидимое приглядевшемуся взгляду… Непроизвольное, ошарашивающее в первый момент, буйство… Неистовство любого обычного человека, кто попадался ему, Кириллу, на глаза.

Ведь с ним всегда бывал шок! Он просто не мог спокойно существовать какое-то время в этом перенапряженном поле нашей российской толпы… Среди бегущих пешеходов, сумятицы машин (хотя их гораздо меньше, чем в Европе!)… Каких-то