Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

— Не могу знать, — сообщила она, не поглядев, и отошла.

В жёлтом прямоугольнике света, падавшего из окна, свинья сцепилась танцевать с гусем (а тот всё наяривал на гармошке), коза — с волком. На каждое коленце граф отвечал взрывом хохота, дамы ахали. Снег так и летел из-под лаптей.

По спине Мари молниями сбегал ледяной ужас. Она и понимала, что это ряженые, свои, крестьяне, и в то же время изо всех сил старалась удержать ум на последнем винте, чтобы понимать: это ряженые, свои, крестьяне. Стоять и улыбаться. Рядом бил в ладони отец, притоптывала в лад мать:

Пели уже запыхавшись. Даже в темноте было видно, как у пляшущих от загривков валит пар. Распались. Стали глумливо раскланиваться в пояс — как бы переламываясь пополам.

— Фисонька, остались с обеда бисквиты? — утирая влажные глаза, выдавила графиня.

Пироженьки не оказалось.

— Вечно ты кислая, Мари, — весело ткнула мать локтем в бок. — Ну!

Мари повернулась и молча вышла. Мать пожала плечом: зануда, вечно испортит другим веселье.

— Вынесите! Кто там? Вынесите им водки! — закричал граф.

Мари едва вышла из залы, стала подниматься по лестнице, как горничная едва не сшибла её с ног.

— Простите, барышня. Едут! — крикнула ей в лицо. — Граф рубль обещали, кто первый заметит!

И тут же понеслась в гостиную, толкая коленями подол.

Мари замерла. Мысли заметались. «Нет, подожду у себя. Пусть лучше мама и папа… Потом позовут».

Но вопреки тому, что решила, повернулась и бросилась вниз по лестнице. Перешла на шаг, чтобы унять дыхание. Постояла, вцепившись в холодные перила. Прислушалась к голосам внизу. Огладила волосы. Пощипала себя за щёки. Приоткрыла косынку на груди. Запахнула косынку на груди. Шепнула «Господи, помилуй». И сошла вниз. Ей уже видны были затылок papa и узел волос maman. Пробор Оленьки. И… Мари остановилась.

Это был не Бурмин.

— Добрый вечер, графиня, — Облаков посмотрел на неё поверх голов. Покраснел. Спохватился. Отвернулся.

Под мышкой у него поблёскивала кокардой офицерская фуражка.

Облаков был один.

— Что же господин Бурмин всё не идёт? — Тон матери стал встревоженно-обиженным (она сама не знала, встревожена более или задета). — Может быть, ему требуется помощь?

— Немного… хм… м-да… — замялся Облаков, поглядывая — и стараясь не глядеть на Мари, чтобы никто не сказал, что он уж больно на неё заглядывается.

— Ранение… оно… Некоторая стеснённость в движениях может… — промямлил Облаков, краснея. — Такое дело.

— Какое может быть дело? — растерялся граф. — Что, если ему стало дурно? Я… — И двинулся к двери.

— Я справлюсь, как он, — опередил Облаков. И выскочил. На миг из открытой двери дунуло морозом, и дрогнули свечи.

Ивины отец и мать недоумённо поглядели друг на друга. И не сговариваясь более, все четверо — родители, Мари, Оленька — высыпали на мороз. На крыльце сегодня не мели — на снегу пухло лежали прямоугольники света да синели выдавленные Облаковым следы. Сам Облаков, всё так же обнимая локтем фуражку, стоял к ним спиной. Снежные иглы невесомо ложились в его завитые волосы, на бобровый воротник шинели. Облаков глядел на тесную от снега аллею. На двойной след полозьев. На возок, который увозил Бурмина. Фонарь экипажа качался — казалось, моргает глаз.

Возок взвизгнул полозьями, свернул на дорогу, и оранжевый глаз пропал.

— Однако, — процедила графиня, — есть же границы.

Облачко из её рта тут же растаяло. Граф моргал:

— Как же это понимать… дружочек… я всё могу понять, война, ранение, тяжёлое, но…

Мари держала себя за плечи, они тряслись, должно быть, от мороза.

Облаков повернулся. Он старательно глядел не на неё, а на графа:

— Доверьте мне эту миссию. Я наведу мост.

— Тебе не стоило подавать ей ложную надежду. — Бурмин стоял у заледеневшего тусклого окна, заложив руки за спину.

— Но послушай…

Облаков не знал, что сказать. Ему было жарко, мысли плавились. Свет в комнате резал глаза. За шёлковыми каскадами штор повизгивала метель, липко стучал в стекла снег. Хотелось зачерпнуть его пригоршней и пожевать. А ещё лучше — приложить к горящему лицу. «Не грипп ли?» — тупо соображал Облаков. Он забыл, что хотел сказать. Слизнул нижней губой пот, выступавший на верхней. Шарф, стиснутый высоким воротом, казалось, набух от жаркой влаги и покусывал шею, щёки. Хотелось невозможного: почесать в бакенбардах. Чесался нос, чесались глаза. Зудело под мышками. Облакову казалось, что сам он весь как-то набух и зудел от жара. Попробовал отвернуться — не глядеть на пылающий канделябр, тут же попал на лампу, зажмурился. Отворачиваться было некуда. Свечи горели повсюду. На столах, на старинном кабинете, на стенах. В напольных канделябрах. В старой люстре с хрустальными серьгами. Отражались в стёклах, в зеркалах.

Зачем столько свечей?

Облаков не