Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

голову срывались ласточки, чертили голубоватый воздух в погоне за отяжелевшими от вечерней росы последними насекомыми. Алина вдохнула. Пахло свежестью, свободой.

Мишель крикнул:

— Так куда ты собралась?

Бедняга, он тоже скучал в этой дыре, но что поделать — и он ей до смерти надоел. Все рано или поздно надоедают, все. Одни позже, другие раньше, третьи — сразу. Вот и вся разница. Бывают ли вообще нескучные?

— Покататься, — отбросила рукой подол, поставила ногу в стремя.

— На ночь глядя?

Сделала вид, что не расслышала. Послала лошадь с места в галоп, так что под ноги Мишелю брызнули камешки. Что там ещё он крикнул ей вслед, перемололо в токоте копыт.

Был вечер, один из его многих одиноких деревенских вечеров, в прелести которых Бурмин уверял Облакова. День остывал. Рыжие лучи ложились среди стволов почти горизонтально. В воздухе золотыми зигзагами и дугами носились мошки. А другой край неба уже темнел.

В комнатах медленно смеркалось.

Бурмин, заложив руки за спину, ходил из комнаты в комнату, из залы в залу. Слушал стук собственных шагов — и не слышал.

Нигде не сиделось. Взгляд соскальзывал. Все предметы казались потерявшими связь. Бурмин смотрел на рогатую сквозистую форму — и не понимал, что перед ним стул. Видел месиво пятен — оно не складывалось в картину.

Он точно ждал чего-то. И не знал чего. Не знал даже, приближалось оно или неподвижно находилось вдали. Лишь был уверен, что сразу поймёт: вот. По коже пробегал озноб. Внимание было рассеяно и напряжено одновременно.

Всё, что мешало вслушиваться в это непонятное нечто, злило. От подвывания сквозняка в каминной трубе у него сводило зубы. В глубине дома скрипнула дверь, и скрип её показался пронзительным воплем.

Попробовал сесть. Встал. Подошёл к столу. Постоял. Не узнал ни один из странных колючих маленьких предметов. Отошёл. Остановился. Наклонился. Поднял с пола книгу. «Проповеди», что одолжил у Шишкина. А она что делает на полу? Он точно помнил, что оставил её на подоконнике. А впрочем, какая разница. Машинально приткнул на подлокотник дивана.

Не то, не то.

Всё было слишком, всё мешало. Следовало что-то вспомнить. Но что? И тут же эту мысль опять стёрло, как мокрой чёрной губкой.

Он сам себе мешал, точно тело вдруг стало не по мерке: жало в подмышках, было коротко в руках и слишком длинно в ногах, давило шею. Ему казалось, он чувствует, как растут волосы, прокалывая и разрывая кожу, как трава землю.

Вспомнил!

Но тут колени подломились. Перед лицом Бурмина очутилась кожаная подушка, старинный диван был громоздким, как гиппопотам. Глаза начали смыкаться. Бурмин схватился за диван, повис на нём всем телом. Сумел выпрямиться. Выдернул из-за подушек кожаный ремень. Он был отрезан от сбруи и одним концом обвязан внизу вокруг мощной ноги-тумбы. На другом была петля. Бурмин сунул в неё руку. Теперь только затянуть, просунуть медный язычок, застегнуть пряжку. Но другая рука уже не слушалась, пальцы свело. Глаза смыкались. В ушах гудело. Одному уже не справиться.

— Клим!!! Ко мне!!!

Тело дёрнулось. Обнаружило ловушку. Завалилось, потянуло. Ножки дивана-исполина с грохотом двинулись по паркету. Гаснущий слух различил приближающийся войлочный стук. Дверь издала кошачий вопль, впустила шаги.

Первое, что увидел Клим, подняв свечу, — был мужик на карачках, одетый почему-то как его собственный барин, но в остальном совершенно такой, как в поганой книжке. Первая мысль стала последней: а ведь это не шляпа.

Горячий воск из дрогнувшей свечи облил руку, и Клим грохнулся в обморок.

Мари обернулась на светящиеся окна. Шторы скрывали от неё гостиную, но Мари казалось, что она видит всё: самовар и скатерть, старух и бисквиты, попугая и фортепиано, лакеев и ломберные столы, шали и чепцы. Ощутила тошноту и чуть не заплакала от досады. «Что со мной? Почему я не могу просто всему этому радоваться?!» Попробовала напомнить себе, сколько людей мечтало бы оказаться на её месте, но мысль эта её нисколько не тронула. Мари побрела по саду. Дождь прошёл. Листья серебрились в лунном свете. Ветки роняли тяжёлые капли. Мари чувствовала, как намокают туфли, как тяжелеет от влаги край подола. Даже под шалью было зябко. Всё было ей здесь знакомо: дорожки, клумбы, кусты сирени, которые начали цвести, и жасмин, который ещё не зацвёл. Но от ощущения, что она запуталась, зашла не туда и никак не может выйти, хотелось плакать.

Мари вошла в аллею.

Темнота ночи вливалась в глаза. Наполняла, как вода сосуд. Но не было никакой связи между тем, что видели глаза, и тем, что слышали уши. Перед Мари был лес. Он кишел звуками. Мари постояла на краю, послушала чужую жизнь. Вошла, раздвигая на пути ветки.

Она не боялась леса, за шесть лет он не изменился. Память угадывала поваленные стволы, пни, подъёмы, спуски.

Луна то скрывалась за тучей, то глядела круглым оком. Ноги то проваливались, то скользили. Сердце заходилось от шорохов, которые раздавались вдруг совсем рядом. Мари хваталась за ветки, а те хлестали. Туфли хлюпали, край платья лип к ногам. Шаль цеплялась за ветки. Лодыжки больно обожгло колючим витком дикой малины. Но от движения Мари согрелась. Мысли рассеялись. Тревога всё так же стесняла сердце, но стала светла, как грусть.

Мари остановилась, схватившись за шершавый ствол. Ей показалось, что в отдалённом шорохе был ритм. Шаги? Прислушалась. Слишком громко билось собственное сердце. Посмотрела на бледно-голубые блюдца грибов на стволе.

Вот так же было и тогда. Когда они… Вот здесь. И точно так