Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Оленька быстро клюнула губами его губы.

— А, Оленька… — Графиня быстро оценила диспозицию: сын в углу дивана, воспитанница на другом конце комнаты, с рукоделием. Туалет в порядке. Волосы в порядке. Ложная тревога. Пока что — ложная. Глаз да глаз за ними нужен.

— Что, мама? — спросил сын.

Графиня приласкала его взглядом.

«Ну что стоит Мари просто увезти её с собой в Петербург? Тем более если Мари опять в положении. Ребёнку понадобится нянька! Мари так эгоистична, вечно думает только о себе…» — с привычным раздражением подумала мать.

Обернулась к бедной бесприданнице:

— Душенька, идём — помоги мне смотать нитки.

Оленька отложила пяльцы. Вскочила. Как всегда — готовая к услугам.

Некоторое время Алёша не думал ни о чём. Просто наслаждался внезапной тишиной. Даже голова болеть перестала. Он качал ногой, любуясь хорошо натянутым сапогом.

Цок.

Поднял голову.

Цок.

Стукнуло опять по стеклу.

Алёша подошёл к окну, жмурясь на солнечный свет.

Мишель тут же бросил ненужные камушки в клумбу. Он сидел верхом на своей английской кобыле. Шкура её лоснилась на солнце муаровыми переливами. Алёша дёрнул за шпингалет, отворил окно. Ворвался шум и запах лета: пыли, навоза, трав.

Жизнь была так прекрасна!

Ну как вот хоронить себя заживо в бумажки — вместе со штабными крысами?

— Симпатичная! — подмигнул Мишель Алёше.

Алёша подумал: надо бы ему строго указать, что не его дело. Но уже расплылся в глупой ухмылке.

— А знаешь что? — Мишель подъехал к самому окну, топча зелень и золотые шары цветов. Понизил голос. — Симпатичных девиц полно. А дам ещё больше. Жениться — считай, заживо себя похоронить.

«Вот и он о том же», — поразился совпадению мыслей Алёша.

— Едемте, граф! — шутливо отсалютовал Мишель. — Нас ждут великие дела.

Но обаяние Оленьки ещё не развеялось. Ещё окружало Алёшу, как скорлупа.

— Не могу, — мрачно сказал он.

Весёлое выражение на лице Мишеля несколько застыло. Лошадь крутилась под натягиваемым поводом. Копыта чавкали, ломая цветы.

— Шишкина позови, — предложил Алёша.

— Шишкин отпал. Переметнулся к занудам. Оказался тряпкой и слабаком. Я в нём ошибся. Но ты же не слабак?

На миг игра теней и бликов накрыла лицо Мишеля. Алёше показалось, что улыбка Мишеля похожа на злой оскал. Что в глазах мечется болотный огонёк.

Но Мишель повернулся. Тень ушла. Мишель весело похлопал кобылу по широкому крупу:

— Зизи выдержит двоих.

И скорлупа треснула. Алёшу окружило радужное обаяние Мишеля. Он знал, что ядовитое. Но… Солнце смеялось, зелень шелестела, похмелье отпустило. Происшествие с Бурминым при свете дня потускнело, а что он сам наговорил — уже и забыл. Он был молод, здоров. Ему хотелось жить, а значит — веселиться.

День впереди был прекрасным, долгим. И жизнь тоже.

«Я всегда успею связать себя по рукам и ногам. Потом».

Он весело закинул ногу и перемахнул через подоконник.

Пора было обходить дом — проверять двери и окна. Незапертое — запереть. Вставать на цыпочки, вытягивать спину, тянуться руками — а годы-то уж не те. Коряга старая, эх. Клим посмотрел через стекло на голубой вечерний сад, птицы отдыхали от дневных трудов, закатили концерт. Всё звенело, пищало, тренькало. Сердито пикала синица, её дразнил дрозд, тоже пикал, но другим — горловым звуком: то, да не то. Вот ведь стервец… В такой час хотелось сидеть на ступеньке, на завалинке, на веранде. Слушать птиц, вместе с ними отдыхать от забот, курить, с деревьями растворяться в синеющем воздухе, в голубом дыму. Когда-то Климу этого хотелось. Когда-то он так и делал. Когда-то вечерний час для него был часом отдохновения, венчал и вознаграждал день. Когда-то. Давно. Клим потянулся к шпингалету, открыв от усилия беззубый рот. Подёргал. Убедился, что заперто. Так-то. Снова посмотрел в окно. Послушал, как внутри набухает привычная тревога. Иные, тревожась, суетятся, слоняются, места себе не находят, а Клима тянуло брюзжать. Развязал шнур, распустил штору. Сада больше не было.

Пошёл к следующему окну. Сощурился, цокнул языком. Тёмный прямоугольник на подоконнике оказался книгой. Вот ведь старость, куриная слепота.

Побрюзжав на себя, принялся отделывать барина.

А кого ж? Кто книгу тут бросил?

«Барин и бросил. Где читал, там и бросил. Ну есть у него соображение или нет? Вот ежели дождь польёт? На небо-то смотрел? Вон синяки какие набрякли. Хляби небесные. А рамы старые, щель на щели и щелью погоняет. Натечёт на подоконник. И спортит книгу-то. Вещь».

Прошёлся рукавом по лиловому переплету. Смахнул, если вдруг что налипло. Вещи уважать надо. Они и послужат дольше.

«Раньше вон всё на совесть делали. Не то что нынче. Надо её хоть на стол снести. Чтоб дождём не попортило. Увесистая. До колен руки оттянет, пока донесёшь. Рук тут никаких не хватит. С барином этим. Всё за ним вот так прибирать. Такому дому нужно много народу, девок, баб молодых. А не старый хрыч одной ногой в могиле. Не могу ж я за всем уследить, года уже не те, чтобы вот так корячиться. Пылища вон, как у лешего. Только что гости не приходят, а то позор был бы на всю округу. Талдычу ж ему, бабу хоть надо в деревне найти. А не книжки повсюду разбрасывать. Что там можно читать?»

Грамоты