Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

же был туман. И что-то плеснуло в отдалении. И у него были такие холодные руки, когда он расстёгивал на ней платье, и это её жутко смешило, и она чувствовала себя так глупо: романтический миг, не правда ли? Страсть и так далее — а ей смешно. Щёки горели. Мари вспомнила ту ночь так достоверно, как будто не было никаких шести лет и времени вообще не было, как будто всё это она ощущала прямо сейчас: тепло кожи, запахи. Существует ли вообще время?

«Дойду до берега. Посмотрю. И назад», — решила она.

В темноте заухали, захихикали птицы.

Мари резко обернулась. Руки под тонкими рукавами покрылись гусиной кожей. Нет, тихо. Обычные ночные звуки: писк внизу, шорох в ветвях.

Сизое облако отошло, луна в своём коричневатом ореоле опять озарила всё бледным светом: листья, шершавые массы листьев, хвойные лапы. И лицо. Мари показалось, что сердце её пропустило удар. Что сама она очутилась внутри только что вызванных воспоминаний: ощущение было настолько безумным, что Мари казалось, видимый мир поплыл, двинулся, как карусель. И замер, стал на место. Это был он. Бурмин прижимался щекой к стволу, глаза были обращены на Мари, казались чёрными щелями.

Он не двигался, не говорил.

Должно быть, тоже растерялся. А кто бы нет. Навык самоходных светских разговоров мог помочь на Английской набережной. Но не в лесу же ночью. Мари вообразила на миг: «Дивная погода, вы не находите?» — «Как очаровательны летние ночи». — «Здесь они такие непривычно тёмные, не то что в Петербурге». Голова кружилась. Мари поняла, что больше не выдержит тяжёлых ударов в груди, повернулась, быстро пошла прочь, ветки дёргали её за платье.

— Пахнет рекой, — говорила она на ходу. Слушала его шаги за спиной. Не знала, чего боится больше: что стихнут или подойдут ближе. В висках стучало.

— Вот та тропинка, смотрите.

Бурмин не отвечал. Мари слышала его взволнованное дыхание.

— Я всё здесь помню, — говорила с нервным оживлением, скорее нервным, чем оживлённым. Трава хлестала по ногам. Щёки горели.

— Здесь мы встречались. Тогда. Шесть лет… Подумать только.

Она остановилась. Берег обрывался. Луна казалась оком. На другом берегу ели в колючих юбках спускались к самой воде. Длинные ленты тумана медленно плыли над водой.

Опять плеснуло — где-то под ногами, далеко внизу. Сердце у Мари заколотилось как бешеное.

Она чувствовала его дыхание на своей шее. Он стоял прямо у неё за спиной. И молчал. Мари заговорила первой:

— Может быть, какие-то другие люди всё делают верно и ни в чём не ошибаются… Понимают, чего хотят и как надо…

Обернулась.

Его губы приоткрылись. Зрачки расширились — глаза казались совсем чёрными. Она быстро протянула ладонь к его щеке, приоткрыв губы.

Бурмин крепко перехватил её запястье.

Мари вскрикнула — больше от неожиданности. Но он не разжал хватку. Мари ощутила, как в ней занялся жар, сердце толчками разгоняло его по телу. Мгновенно представила, как сейчас будет. Уже знала, что не будет нежно. После шести лет. Не в первый, по крайней мере, раз.

Бурмин схватил её за шею. Сжал, укусил. Но это не было больно. Нет, больно. Но это было как надо. Как должно быть. Она схватила его за горло — тоже больно. Скользнула губами к губам. Ощутила, как её дыхание смешалось с его. Увидела своё отражение в чёрных зрачках.

На дне их точно что-то шевельнулось. Зрачки дрогнули, сжались, показав раёк.

Бурмин оттолкнул её.

— Это не то, что вы думаете! — И бросился к обрыву.

Мари попятилась, запнулась, потеряла равновесие, перед глазами качнулась луна. Треснул край то ли шали, то ли платья, когда она ударилась локтями о землю и прикусила язык. В глазах на миг потемнело, а в следующий миг Мари увидела его фигуру, зависшую в нигде и никогда: между луной и лунной дорожкой, между одним берегом и другим, между сизыми облаками и их отражением.

Глава 3

Прочь — от того, что она могла сказать. От того, что могло случиться. Чуть не случилось. К обрыву. Только чтобы этого не случилось. Дальше. Одним прыжком отправил тело в пустоту между двумя берегами. На миг ощутил влагу тумана. Затем вокруг него разверзся холодный тёмный грохот. Тело сразу стало медленным, чужим. Голову, шипя, окружили серебряные пузыри, бусины, бляшки. Они неслись вверх. Сам Бурмин — медленно летел вниз.

Опускался, спокойно глядя на воздух, который вылетал из него, на жизнь, которая уходила вместе с ним. Время стало тяжёлым и плотным, как стоячая вода. Сжимало со всех сторон тяжёлой тьмой. Её прорезала белая вспышка. Свет? Нет, снег, покуда хватало глаз, волнисто лежал снег…

СМОЛЕНСК, ЯНВАРЬ 1806 ГОДА

…Был тот час, когда не поймёшь, который собственно час. Возок плавно летел, повизгивая полозьями. Но казалось, что стоял, а двигались — небо, снег, далёкий гребешок леса. Как панорама на спектакле в Большом театре, которая наматывается на огромные валики, спрятанные в кулисах.

Небо, низкое, какое-то ноздреватое, обещало подвалить снегу. Облаков вынул из кармана, выпростал поверх шубы брегет на цепочке. Поймал бледный пасмурный свет из оконца. Посмотрел на часы (не понял ничего из того, на что показывали пальцем стрелки), потом на Бурмина. Тот всё сидел, не меняя позы. Привалился лбом к рамке окна. Можно было подумать, спит. Но в раскрытых глазах выпукло бежало уменьшенное отражение: снег, небо, далёкая щётка леса.

«Лучше ему?