Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

выдержал — как бы невзначай прошёлся рукой по взмокшему лбу. Что-то было не так. С домом, с хозяином, с ним самим. «Наверное, заболеваю», — подумал.

— Так что ты хотел сказать? — оборотился Бурмин.

Он, напротив, не выказывал никакого неудобства. Ни от яркого света, ни от душного выгоревшего воздуха. «Как ему не мешает? Странное с ним что-то. И дом какой-то… странный», — тупо клеил мысли Облаков. Не получалось. «Заболеваю — несомненно. Грипп. Наверное, грипп».

— Ты никак бал решил задать, — попробовал пошутить. — Свечи повсюду.

Бурмин посмотрел на его лоб. Словно нехотя, отчётливо ответил:

— Нет. Я не даю. Бал.

— Не помню, был ты или нет, когда у английского посланника раз давали — такая оказия вышла, — принялся Облаков неожиданно для себя рассказывать. — Где они такие свечи только взяли, с люстр просто страшно капало. Дождь настоящий. На причёски, на лысины, дамам на плечи. И не только на плечи. У мадам Кутайсовой особенно, помнишь, такой бюст… Вообрази! Тогда… Извини. Я хотел сказать. Как старый твой друг, я понимаю…

Бурмин усмехнулся:

— Не думаю.

Облаков проехался по лбу шитым форменным рукавом, не промокнул, только поцарапал. От жары он уже не соображал толком, что говорит, делает. Хотелось быстрее с этим кончить, посрезав углы:

— А ты подумай! Ты ломаешь жизнь.

Бурмин глянул удивлённо и зло, быстро подошёл к секретеру, отпер и поднял дверцу. Выдвинул ящичек и подал Облакову письмо:

— Думать больше не о чем. Всё решено.

Оно не было запечатано. Письмо джентльмена, который не оскорбит другого джентльмена предположением, что тот может прочесть чужое письмо.

— Передай… ей. — Голос Бурмина заглох. Было ясно кому. Бурмин прикрыл глаза, точно эти слова причиняли ему боль, и всё же выговорил: — …Графине Ивиной. Я прошу её считать себя свободной от помолвки.

Облаков посмотрел на протянутое письмо.

— Но это же… Это так…

«Грубо, — хотел сказать он. — Неделикатно. Оскорбительно».

— …неожиданно.

Рама бахнула, задув все свечи разом. Комната стала чернильной. Треснуло, мелким звоном посыпалось в темноте стекло. Шторы поднялись, заходили волнами. Полетели со стола бумаги. Запахло дымком потушенных свечей. И морозом. От которого сразу перестали чесаться глаза и нос, а голова прояснилась. Облаков с наслаждением втянул холодный воздух. Глаза привыкли к темноте, различили очертания мебели.

— Ты хотел сказать «жестоко»?

Лицо Бурмина казалось зеленовато-бледным. Он закрыл глаза, тяжело дышал, рукой оперся на спинку кресла.

— Я сказал, что хотел сказать: неожиданно.

— Ну! Бери!

— Вот что. Ты нездоров. Я поступлю так. Я возьму письмо, но я его покамест придержу…

— Хватит! Хватит!!! Довольно! — крикнул Бурмин. — Уйди…

Шуршащий плеск штор и холодный свист ветра заставили Облакова содрогнуться. Под каблуком треснула стеклянная крошка. Он осознал, что пятится. А Бурмин — наступает, сипя. Лицо было перекошено. По нему точно пробегали какие-то внутренние токи. Или так казалось в колеблющейся темноте?

— Что с тобой? — оторопел Облаков.

Взор Бурмина был мутным и бешеным, а дыхание тяжёлым, как у бретёра в конце долгой ночи.

— Тебе опять дурно.

— Зачем только ты меня тогда спас!

— Вот что, у тебя опять приступ.

— Лучше б оставил помереть. Чем так жить!

— Позову слуг. — Облаков боком попятился к двери.

— Прошу… Вон! Отсюда! — заорал Бурмин.

Облакова обдал тёплый смрад дыхания. Бурмин схватил за спинку стул. Размахнулся, так что кривые золотые ножки описали полукруг. С рёвом ринулся. Облаков отпрыгнул, увернулся. Выскользнул, захлопнул, налёг с другой стороны, услышал, как стул бахнул в дверь и посыпались щепки.

С лестницы бежали старый Клим и незнакомый высокий молодой лакей. Облаков зажмурился от яркого света их свечей. Приставил к лицу козырьком руку — и только тогда заметил в ней письмо. Совсем смятое.

За дверью трещало и грохало. Лакей и старик испуганно посмотрели друг на друга, на Облакова.

— Как бы он себя не ушиб.

— Ступайте, барин, идите, управимся. — Клим подталкивал Облакова прочь с сердитой фамильярностью, как делал это давно-давно, когда оба, и Бурмин, и Облаков, ходили ещё в детских платьицах. «Ступайте, барин, управимся», — и подталкивал обоих так же: от разбитой вазы, от сломанной качели, от пролитого молока.

— Стой при дверях, — велел лакею, сам скользнул внутрь. Треск прекратился.

Облаков остановился на лестнице, прислушался. Тихо.

Первый приступ случился в декабре. В гостинице. Сначала Облакову показалось, что Бурмин оступился на раненой ноге и упал. Второй приступ… Потом был и третий, и четвёртый, и… Не будет последним и этот.

Облаков покачал головой. Расправил письмо, убрал за отворот мундира. Велел лакею подать себе шубу, лошадь и тотчас уехал.

Доктор Грим и доктор Сотников устраивались спать. Постели их слуга разделил шаткой ширмой, каждому поставил по свече, вышел. Грим ощупал матрас: добротный. Осмотрел перину и одеяло: чистые. Вычистил зубы. Убрал щётку в несессер. Провёл другой щёткой по коротко стриженным волосам. Облачился в длинную ночную рубашку, перебросил конец колпака через плечо. Но не спешил ложиться.

За ширмой ходили тени, доносилось кряхтение. Грим спросил по-немецки:

— Коллега. Вы спите?

Доктор Грим не любил вызовов в провинцию.