Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Бурмин не перебивал.

— Могу описать, если вам будет благоугодно, — предложил доктор.

— Прошу вас.

— Если окружающие — а это могут быть и родственники, и соседи — сочтут ваше поведение подозрительным, опасным или весьма странным, вас могут подвергнуть медицинскому освидетельствованию. Официально.

— А если я не соглашусь?

— Принудительно.

Бурмин заложил руки за спину, он опять смотрел на снег.

— Вас признают душевнобольным. Тоже официально. В дело вступит закон. Вас лишат гражданских прав. Ваш брак расторгнут. Вас лишат прав распоряжаться состоянием. Вас передадут опекунам. И молитесь, чтобы это были добрые честные люди, а не злодеи, которым понравится вас связывать и бить, и воры, которые растащат ваше имущество. Наконец, вас запрут. В лучшем случае в собственном доме. В худшем — в лечебнице. Но и это решат опекуны. Лечение везде одинаково: холодные ванны, плотное пеленание мокрыми простынями, привязывание к кровати. Цепи.

Бурмин побледнел, обернулся:

— Цепи? В каком смысле?

Сотников ответил просто:

— Как собаку сажают.

И обхватил рукой собственное горло, изображая ошейник.

Доктор Грим ждал его в санях. Сотников плюхнулся рядом, подтянул полу шубы, захлопнул дверцу. Натянул на колени полость.

— Что он ответил? — не утерпел Грим.

— Думаю, он понял.

— Что вы ему посоветовали?

— Поменьше читать английских романов. Особенно Анны Радклиф. Особенно на ночь.

Грим покачал головой:

— Расписку взяли? — спросил и тут же сунул нос обратно в воротник.

Сотников постучал рукой в перчатке по передней стенке. Сани тронулись.

Облегчение. А не только боль. Мари смотрела на прочитанное письмо. Облегчение тоже. «Зато всё ясно», — думала она.

Мари смотрела на строчки, как будто письмо было не ей.

Всё случилось. Конец ожиданию, предчувствиям, тревоге. Ясность лучше неизвестности. Даже такая ужасная ясность. «Какой ужас», — мысленно произнесла Мари. Но ужаса не чувствовала. Чувствовала, как в ней растёт пустота.

Мари медленно сложила письмо по сгибам. Подняла взгляд на Облакова.

Он тщетно пытался прочесть её лицо, спокойное, безмятежное. «Неужто ей совсем не жаль?» — удивился он. Поездка сюда стоила ему многих колебаний. Друг и честный человек спорили в его душе. Как друг — он подождал. Дал Бурмину время одуматься. Переменить решение. Ждал, сколько позволяли приличия. И поступил как честный человек. Ведь должен честный человек передать порученное? В конце-то концов. Вот и передал.

Что ж она не рыдает? Не падает в обморок? Или что там положено девицам.

— Благодарю вас. Что доставили письмо… господина Бурмина.

— Простите.

— За что?

«За то, что я сделал вам больно, — подумал Облаков. Как тут же в душу проскочило: — Так тебе и надо. Убедилась теперь». Он смутился этой непрошеной радости.

— Это всё его ранение.

— Да, я понимаю. — Мари вертела в руках письмо. Губы задрожали. — Понимаю.

Чтобы не расплакаться, она заговорила:

— Как это случилось?

Облаков перепугался: случилось — что? Что Бурмин разорвал помолвку? Что чувств — больше нет? Как все молодые люди, он боялся подобных разговоров. Не знал, что говорить. Но Мари уже сыпала вопросами:

— Как он был ранен? Вы не писали papa, как именно он был ранен. Куда? Чем? Вы были там, когда это произошло?

Облаков вздохнул с облегчением: ах, она об этом.

— Я был там.

Она смотрела ему в лицо. Ждала. Облаков вздохнул.

— Мы отступали. Под пушечным огнём неприятеля, гм.

И умолк.

Свист и шлепки ядер, врывающихся в бегущую толпу. Чавк. Чавк. Толчея. Открытые рты. Безумные глаза. Пар. Топот, крики, хрип. Люди падали, упавших затаптывали. Ржание. Длинная багровая верёвка кишок на снегу — и стонущий солдат. Оторванная нога. Треск льда. Льдины дыбом. Офицер ушёл под воду вместе с лошадью. Был только что — и ухнул. Только чёрная бурлящая вода.

А как просто сказать: отступали по льду. Под огнём.

— По льду, — добавил.

Мари отвернулась:

— Да, это вы писали. Вы не писали, как он был ранен.

— Но я не видел. Вернее, да и нет. Нас растащило в обезумевшей толпе. Все побежали.

— Неужели…

Она хотела сказать: можно вот так просто всё разорвать, от всего отказаться?

— …Его ранение так серьёзно?

— Я не врач…

— Но? — Мари снова повернулась. Посмотрела ему в глаза.

Он понял, что за вопросы мучили её на самом деле.

— Я не знаю.

Он не решился отвернуться. Мари смотрела в его открытое лицо.

— Вы чего-то недоговариваете, Николя.

Он молчал.

— Что вы не рассказали в том письме?

Облаков смотрел на неё сочувственно.

— Пожалуйста! — воскликнула Мари. — Ведь вы что-то утаили. Что-то стыдное? Позорное? Он бежал с поля боя?

— Бог