Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отметим сразу же, что Л. Семенов, хотя и считался в свое время «правым» студентом27, монархистом в собственном смысле слова никогда не был; не стал он впоследствии и эсером. Но сам резкий поворот его в сторону социального радикализма отмечен мемуаристом верно. В окружавшей А. Белого в те дни петербургской среде Семенов оказался единственным человеком, дошедшим в своих радикальных настроениях до логического конца, т. е. до практического участия в революции.
«Так мысль броситься в революцию, – вспоминает в своем «Дневнике» Семенов, – родилась у меня на улицах Санкт– Петербурга 9 января 1905 года, когда влекомый больше всего, конечно, любопытством, я бродил среди расстрелянных рабочих и видел кровь их и слышал возглас мести, даже и сам чуть не был убит у Полицейского моста на Невском.
Теперь чувства вины моей перед этим народом, чувства, которые никогда не умирали во мне совсем, а иногда даже и мучительно грызли сердце… стали мне казаться выходом из моего положения. Незадолго до этого, летом 1904 года в деревне, в усадьбе моего отца (П. П. Семенова– Тян– Шанского. – С. А), я помогал ему в раздаче пособий женам запасных солдат, призванных на войну. Видел горе их и нужду и слезы. Целый день толокся среди них, записывая сведения о них и слушая их рассказы, и это дело, хотя и могло отвечать лучшим моим стремлениям во мне, более, чем остальное, что я в это время делал, оставило во мне грустный осадок сознания бесполезности и ничтожности того, что образованные люди таким путем хотят сделать для народа, – и незаметно для меня вместе со всем тем, что и всеми переживалось и переоценивалось кругом в горьких испытаниях войны, послужило началом переворота во взглядах на значение правительства и отношение господствующих классов к низшим. Теперь же люди, которые отдают себя народу и борьбе с высшими классами и с правительством, все эти студенты, социалисты, революционеры и другие, которых презирал я до сих пор с высоты своей начитанности Кантом и другими философами и с которыми слепо боролся в Университете, когда выступал в нем против студенческого движения, они– то и стали казаться мне знающими тайну жизни и, вместе с тем, – теми сильными и смелыми людьми, которым принадлежит будущее в жизни, не у них ли я должен смиренно учиться жить? Эта мысль стала понемногу все чаще и чаще тревожить сознание, и уже с завистью я начал смотреть на них».
Сказанное подтверждается письмами Семенова к Блоку. «Набросился на Маркса, Энгельса, Каутского, – писал он 10 сентября 1905 года. – Открытия для меня поразительные. Читаю Герцена, Успенского. Все новые имена для меня!» А вот что пишет Семенов Блоку о романе Чернышевского «Что делать?»: «Поразительная вещь, мало понятная, неоцененная, единственная в своем роде, переживет не только Тургенева, но боюсь, и Достоевского. Сие смело сказано. Но по силе мысли и веры она равняется разве явлению Сократа в древности»28.
Подобный ход мыслей Семенова, если и не прямо влиял на отношение Блока к окружающему, то, во всяком случае, содействовал пробуждению у него социальной активности. 22 сентября 1905 года он пишет Андрею Белому: «В Петербурге очень много бодрости. Меня очень интересуют события. Университет преобразился – все оживлено. Слежу за газетами» (VIII, 135).
«На одной из общественных демонстраций по поводу Цусимы в Павловском вокзале» («Дневник») Семенов знакомится с замечательной девушкой. Она только что вернулась с русско– японской войны, куда добровольно ездила сестрой милосердия. Необычайно красивая, нежная и хрупкая, она «пережила весь ужас отступления армии, а теперь, вернувшись оттуда, сгорала таким огнем жажды жить, отдать себя всю людям, что ни минуты не сидела покойной, на все рвалась и всех других, кто ее видел, умела заражать своей жизнью» («Дневник»). Весь облик этой девушки был призывом к жизненному подвигу и производил необычайное впечатление на современников. По Петербургу о ней ходили легенды. На митинге в Царском Селе раздались выстрелы. Толпа разбежалась, она одна идет на солдат, красный крест на груди: «Братья, стреляйте первыми!» Вернувшись с войны (где получила Георгиевский крест), она работает на голоде в Угличе, участвует в раздаче хлеба. «Строгая доброта» ее действовала на окружающих магически29. Девушка эта – Мария Михайловна Добролюбова, «сестра Маша» – как называли ее в Петербурге.
Духовная связь Леонида Семенова и сестры Маши оказалась необычайно сильной. «Ведь он жених по духу и крови ей», – говорил Е. П. Иванов, сам тайно влюбленный в сестру Машу30. Внешние отношения их не выходили за рамки искренней дружбы. «Личное», глубокая любовь их друг к другу, отодвигалась тем, что виделось более нужным и важным: служению людям. В скором времени Маша стала совестью Леонида Семенова. Именно она побудила поэта провести свое решение «броситься в революцию» – в действие. «Но к ноябрю месяцу, – пишет Семенов в «Дневнике», – уже невозможно было оставаться в Петербурге, слишком много пыла было в душе, пыла от нее (Маши – С.Б.)> пыла от новой жизни, от всего, во что ввела она меня и что бурлило вокруг. И пыл не находил себе приложения в городе. Хотелось отдать себя делу, настоящему делу и подвигу».
Здесь приходится внести поправку в интересную статью Ю. К. Герасимова «Об окружении Александра Блока во время первой русской революции». «Добролюбова была невестой Л. Семенова, – пишет исследователь. – Их сближали общие идеалы и, вероятно, участие в нелегальной революционной организации»31. Дело в том, что Семенов и Маша Добролюбова состояли в разных партиях. Маша примыкала к социал– революционерам, имела связи с И. А. Морозовым и «бабушкой русской революции» Брешко– Брешковской; Леонид Семенов – к социал-демократам. В «Дневнике» прямо сказано: «Я примкнул к С. – Д. Она была в рядах С. – Р.». В другом месте «Дневника», где Семенов вспоминает о своем пребывании с Машей в Москве, читаем: «В Москве мы разошлись. У каждого были свои дела, свои «явки»32. Новейшее указание на причастность Семенова к РСДРП встречаем в
