Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

имения родных в Рязанской губернии. Там приучает он себя к крестьянскому труду, денег не берет за работу (хорошо Л. Семенов клал печи), ест и спит у крестьян, в усадьбу своих родных заходить избегает. Однако время от времени Семенов все же наезжает в Петербург55. Литературу, как мы говорили, он оставляет не сразу.

Неверно было бы думать, что «опростившись», Семенов не стал питать неприязнь к своему прошлому. Теперь ему казалось, что важнее батрачить у крестьянина, чем быть литератором или участвовать в тайных революционных кружках и партиях, но революционеры оставались для него людьми бескорыстно и самоотверженно преданными народу. «Не согласен с вами все-таки во многом, – писал Семенов Толстому 23 июня 1907 г. – Все-таки не решусь резко высказаться о революционерах. Знаю среди них все-таки настоящую любовь к людям, живую любовь, полную самозабвения, а то, что она одевается не в те одежды мыслей, теорий и слов, так это только трагично, но тем более любишь их, тем более тянет к ним <…> И про себя могу сказать, что не игра, не жажда риска и не самолюбие только56 вовлекли меня в революцию, и тем более Машу Добролюбову, а, наоборот, желание умалить себя, желание отказаться от гордыни своих самостоятельных исканий и смиренно подчиниться знанию других людей, которые казались авторитетными, умными, чистыми. А в том, что не решаюсь поставить себе в упрек, в том, что не упрекну и других, тем более, что не могу забыть, что Маша была революционерка и такою умерла. И поэтому было больно услышать Ваше резкое слово о всех революционерах огулом. Уж Маша была чистая, светлая и такая высокая в любви, как я никого еще не знаю»57.

Неверно было бы думать также, что «опростившись», Л. Семенов утратил свой оппозиционный дух по отношению к русской государственности. В прессу просачивались слухи о преследованиях, которым подвергался Семенов, живя в Рязанской губернии58. Слухи эти подтверждаются архивными данными. В документах фонда канцелярии Рязанского губернатора говорится, что «Военную службу он (Л. Д. Семенов-Тян-Шанский. – С.Б.) отрицает, и, несмотря на то, что зачислен отбывать воинскую повинность на правах вольноопределяющегося, добровольно для освидетельствования в Воинское присутствие не явился. Взятый при содействии полиции, он открыто высказывал, что исполнять воинскую повинность, как установленную земными властями, не будет» (сообщение Рязанского губернатора кн. Оболенского начальнику Тамбовской местной бригады от 20 сентября 1911 г.59 Имеются также сведения о том, что 8 марта 1912 г. Дм. Семенов Тян-Шанский «для отбытия воинской повинности отправлен Данковским уездным воинским начальником в 195 пехотный Оровайский полк, расположенный в г. Екатеринбурге Пермской губернии60. В «Дневнике» писателя гонения на него со стороны церкви описаны довольно подробно. Вторая часть тетради Л. Д. Семенова, т. е. собственно дневник, велся Л. Д. Семеновым всего около месяца: с 4 ноября до 12 декабря 1917 года. Он был убит бандитами во главе с беглым каторжником-уголовником неким Чванкиным накануне венчания с крестьянской девушкой Соней 13 декабря 1917 г. Вероятно, последнее прижизненное упоминание о Л. Д. Семенове в печати появилось 29 сентября 1917 г.61 Блок знал о гонениях, которым подвергался Семенов. В дневнике поэта читаем: «Корреспонденция в русскую мысль» о гонениях на Л. Семенова (запись от 27 января 1912; VII, 127). А в канун нового 1912 года он записывает в дневнике: «Иметь в виду многое не записанное здесь (и во всем дневнике), что не выговаривается – пока. О Л. Семенове, о гневе, на него находящем (был здесь весной), О Маше Добролюбовой» (VII, 115).

Блок, безусловно, по его выражению, «Слагал в сердце» и вести о сестре Маше, и встречи с Леонидом Семеновым, но что-то связанное с обликом этих людей, у Блока «не выговаривалось – пока». Что же?

Александр Блок постоянно отстаивал необходимость нравственной активности человека в окружающем его мире. Основное расхождение поэта со «старшими символистами» касалось вопроса принципиальной возможности и осмысленности человеческого действия в мире. Художник, по убеждению Блока, должен быть, прежде всего, – человеком, а значит, и живым участником происходящих событий.

Такой образ мыслей должен был привлекать и привлекал пристальное внимание Блока к личности Леонида Семенова.

Андрей Белый писал, что в «момент отказа от форм, школ искусства каждый искал по-своему жизненного искусства, а не абстрактного «кредо»62. Стремление к жизненному творчеству свойственно было далеко не всем символистам. Но Белый был абсолютно прав, когда подтверждал свой тезис ссылкой на доклад Блока «О современном состоянии русского символизма»: «возникают вопросы о проклятии искусства, о возвращении к жизни, об общественном служении» и сопоставлял с этими блоковскими словами судьбу Леонида Семенова: «Так же жизнью ответил поэт символист Л. Семенов; так именно, что стал крестьянский батрак»63.

Да, но сам-то Блок не стал и не мог бы стать крестьянским батраком. Никакой попытки последовать пути Л. Семенова или ранее него ушедшего «в народ» А. М. Добролюбова Блок никогда не предпринимал. Жизнь Семенова была для него далеко не безразлична. Но жизненная установка Леонида Семенова в ее целом Блоку была чужда.

Думая о Марии Добролюбовой и Л. Семенове, Блок видел перед собой не голые «принципы», а живых людей, которые ни в чем не останавливались, чтобы утвердить свою жизненную позицию. И, даже не принимая в их жизни многого (например, самоубийства Маши, или толстовства Л. Семенова), Блок не мог в то же время не восхищаться их готовности жертвовать собой. Очень лично воспринимая (как это и было во всем свойственно поэту) судьбы Леонида Семенова и Маши Добролюбовой, и в то же время зная, что для него путь Семенова неприемлем, чувствуя здесь противоречие, Блок заносит в дневник: «многое… не выговаривается – пока». И все же свидетельство об отношении Блока к последнему периоду жизни Семенова имеется: «И так ясно, и просто в первый раз в жизни – что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже – А. М. Добролюбова. Первый – Рязанская губ., 15 верст от именья родных, в семье, крестьянские работы, никто не спросит ни о чем и не дразнит (хлысты, но он – не). «Есть люди, которые должны избирать этот «древний путь», – иначе не могут». Но это не лучшее, деньги, житье – ничего, лучше оставаться в мире, больше «влияния» (если станешь в мире «таким»)» (VII, 71)64.

Из этих слов следует, что, сравнивая А. М Добролюбова и Л. Д. Семенова, Блок дает понять: жизнь Семенова ему ближе (вероятно, потому, что представление о старом университетском товарище у Блока определеннее, чем о Добролюбове); что основа сравнения Семенова и Добролюбова – их принципиальный