Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

полёт. Наконец бледный и полуживой Драч добрался до своей мызы, но, увидев закрытые ворота конюшни, заорал что есть мочи: «На помощь! Ко мне! Жена!..» Он крутился-вертелся на своей кобыле, пытаясь увернуться от сгорающего от похоти треклятого жеребца, а тот уже взбесился и грозил вот-вот броситься на кобылу. Семья Драча перепугалась, никто не решался подойти к конюшне и распахнуть ворота, боясь попасть под железные подковы влюблённого жеребца. Наконец жене удалось растворить конюшню, но в тот момент, когда славная кобыла уже почти вошла внутрь, окаянный зверь настиг её, сдавил, стиснул, сжал и обхватил передними ногами, и в то же время так помял и извалял Драча, что от него осталось лишь бесформенное месиво, похожее на ореховые отжимки. Жутко было видеть его раздавленным живьём и слышать, как его вопли и стоны смешиваются с любовными вздохами жеребца.

– О! Кобыла! – вскричала славная баба.

– Что? – не понял священник.

– А то. Вы, мужчины, для нас, женщин, и сливы не раздавите.

– Да ну?! Напраслину возводишь! Зря, ей-богу, зря.

Осерчав, славный муж опрокинул её на кровать и своим пробойником с такой силой её отчеканил, что она вся порвалась и испустила дух на месте, так что ни хирурги, ни доктора не смогли понять, откуда и как образовались подобные разрывы, столь жестоко были разъяты на части все стыки и срединные перегородки. Однако же примите в рассуждение, что кюре был человек гордый и, как уже говорилось, добрый пастырь.

Все порядочные люди и даже женщины согласились, что вины его в сей смерти нет и что он был в своём праве. Так, наверное, появилась на свет известная поговорка: «Осёл тебя дери!», правда, звучит она куда как более грубо, но я не осмеливаюсь её воспроизвести из почтения к дамам. Однако этот великий и благородный кюре был силён не только в означенном деле, и ещё до этого несчастья он совершил такое, что ни один вор уже не осмеливался и близко к нему подойти, а не то что спросить, сколько «ангелов» у него в кошельке, даже если за спиной у злоумышленника толпились двадцать или более того сообщников. Однажды вечером, когда его сожительница была ещё при нём, после доброго ужина, отдав должное и еде, и вину, и своей хозяюшке, священник сидел в кресле и обдумывал, где бы ему выстроить новый амбар для хранения десятин. Тут принесли записку от сеньора де Саше, который собрался отдать Богу душу, но прежде хотел с Ним примириться, исповедаться, в общем, совершить известные и положенные в таком случае обряды.

– Он хороший человек и добрый господин, я пойду!

Кюре зашёл в церковь, взял серебряный ларь с облатками, сам позвонил в малый колокол, не желая будить служку, и бодро-весело зашагал по дороге. В поле, на берегу Эндра наш добрый кюре видит ночного татя. Кто такой тать? Это святого Николая подопечный. А нельзя ли попонятнее? Ну, это тот, кто ясно видит в темноте, набирается ума-разума, изучая со всех сторон чужие кошельки, и получает учёные степени на большой дороге. Теперь дошло? И вот этот тать ночной ждёт-дожидается серебряного ларца, ибо знает ему цену.

– Ох-ох! – вздыхает кюре и кладёт ларец на камень, что лежит на углу моста. – Стой, где стоишь, не двигайся.

Затем он подходит к вору, сбивает его с ног и вырывает у него палку с железным наконечником. Незадачливый злодей вскакивает и набрасывается на доброго пастыря, но тот всаживает палку точнёхонько ему в пупок.

– Эх, где бы я был, положись я на Провидение!

Произнося сие богохульство посреди большой дороги на Саше, наш кюре лишь зря воздух сотряс, ибо обращено оно было не к Господу Богу, а к архиепископу Турскому, который не раз нашего кюре резко отчитывал, грозился отлучением и внушения ему делал при всём капитуле за то, что тот смел в проповедях своих утверждать, будто добрая жатва не от милости Божьей, а от добрых трудов и тяжкой работы, в общем, за речи, от которых так и несло костром. И то сказать, не прав был кюре, ибо дарам земным надобно и то, и другое, но он умер в сём заблуждении, поелику никак не желал понять, что коли Богу угодно, то урожай пребудет и без людского пота. Истинность сей доктрины подтвердили учёные мужи, доказав, что во времена оны пшеница прекрасно произрастала безо всякого человеческого участия.

Не могу закончить повествование об этом образцовом пастыре, не напомнив ещё раз о том, с каким рвением он в подражание святым делился с бедняками и бродягами всем, что имел, до последней рубахи. Однажды он верхом на муле возвращался в Азе из Тура, куда ездил на поклон к церковному судье. В двух шагах от Баллана повстречал он красавицу, которая плелась по дороге пешком, и весьма окручинился при виде женщины, бредущей, точно собака бездомная, да к тому же очевидно уставшей и нехотя переставлявшей ноги. Кюре тихонько свистнул, красавица обернулась и остановилась. Добрый пастырь, знавший толк в том, как не спугнуть птичку, и особливо птичку пригожую, столь любезно и приветливо предложил ей сесть позади него на мула, что девица, как водится, поколебавшись да посмущавшись, словно он предлагал ей что-то съесть или взять, согласилась. Овечка и пастырь устроились, и мул поскакал дальше своей обычной неспешной трусцой. Девица начала ёрзать, сползать то туда, то сюда, так что, проехав Баллан, кюре сказал, что будет лучше, коли она за него ухватится. Красавица тут же несмело обняла своими пухлыми ручками нагрудник своего кавалера.

– Теперь не трясёт? Вам удобно? – спросил кюре.

– Да, удобно. А вам?

– А мне и того лучше, – признался кюре.

Он и в самом деле чувствовал себя как нельзя лучше, а вскоре спина его разогрелась от двух выступов, кои тёрлись, тёрлись, да и прижались к его лопаткам, что было довольно огорчительно, поскольку место это было не слишком подходящим для столь добротного белого товара. Мало-помалу ритмичные движения осла привели в согласие внутренний жар обоих наездников, кровь в их жилах заструилась быстрее, оба принялись живее покачиваться в такт с ослом, и в конце концов славная девица и кюре подумали об одном и том же, а вот о чём тогда думал мул – неизвестно. Притёршись друг к другу да пообвыкнув, наездники пришли в волнение, а потом охватили их обоих тайные желания.

– О, – промолвил кюре, обернувшись к своей спутнице, – смотрите, какая славная рощица, густая, частая…