Сестры Шред - Бетси Лернер

Голова и шея запрокинулись назад, а кожа побелела как бумага и стала упругой, как будто мама помолодела на несколько лет. Медсестра положила руку мне на плечо:

– Она ушла.

Я не издала ни единого звука.

Я думала, Олли расстроится, что пропустила «Гранд-финал», как сама мама это иногда называла. Но Олли, вернувшись, произнесла только:

– Ух ты, вау.

На похороны прилетел из Калифорнии Хант. Приехали Марк и Кортни из Вестчестера, куда они переселились после рождения девочек-близнецов. Кортни отказалась от карьеры ради детей, красного «Вольво» и лабрадора. Я понимала, что прийти на похороны – большая любезность с их стороны, но когда увидела вместе бывшую лучшую подругу и бывшего мужа на похоронах моей матери, мне стало немного не по себе. Они оба набрали вес, так что мне было чем утешиться.

Кира пришла, но почти все время разговаривала по телефону. Были три взрослых сына Сида – моя мама называла их Хьюи, Дьюи и Луи. Пришли засвидетельствовать свое сострадание коллеги из музея, мамина маникюрша, парикмахер и несколько водителей с лесопилки. Пришли дамы из маминого бридж-клуба, хотя они уже много лет не собирались. Еще один из маминых афоризмов: «Все тебя любят, когда ты в гробу». У Аниты выявили камень в почках, поэтому они с моим отцом не приехали. Сначала меня это возмутило, но потом я решила, что так лучше.

В часовне похоронного бюро собралось человек тридцать; распорядитель похорон быстро убрал пустые стулья, чтобы комната выглядела полной народа. Олли показала слайды; глядя на мелькающие размытые фотографии из прошлого, нас можно было принять за благополучную семью. И даже счастливую. Там был мой любимый снимок, на котором мы все четверо на Всемирной выставке 1964 года, и мамин шарф был чуть приподнят порывом ветра. Пепел моей матери покоился в красивой урне с вырезанной сбоку еврейской звездой. Сколько раз она говорила, что мы плохие евреи: не ходим в храм, не отмечали бат-мицву[24], празднуем Рождество. Иногда она с чувством повторяла, что все мы будем гореть в аду, и в ее устах это звучало довольно заманчиво.

Мама оставила инструкции касательно похорон: никакой помпы, самая простенькая служба, а потом домашние поминки – чтобы тоже скромно, но со вкусом. Мы наняли женщину-раввина; та попросила нас рассказать что-нибудь о нашей матери; мы сказали, что мама любила искусство, бридж и была отличным поваром. Была ли она хорошей матерью? Конечно, почему бы и нет? Не хуже, чем у людей. Из этого она состряпала вполне сносную поминальную речь. Я поблагодарила всех пришедших и сказала несколько слов от нас с Олли. Рассказала о том, какой смелой была моя мама, поблагодарила ее за то, что она меня направляла и возлагала на меня большие надежды. Потом добавила, что она жила и умерла по своим собственным правилам, хотя это была неправда. Жизнь поставила ей ряд условий, с которыми она не смогла совладать. У меня было еще кое-что записано, но я закончила, не договорив – откуда-то издалека мне послышалась музыка, которую включают, когда финальная речь актера звучит слишком долго. Оливия положила голову на плечо Ханта. Он взял ее за руку.

Для поминок Сид заказал на дом копченую лососину, рогалики, салат из белой рыбы и «бабку». Соседка из того же дома, вдова, которая, как уверяла моя мать, положила глаз на Сида, одолжила нам огромную кофеварку, в которой можно было заварить бесконечное количество горячего кофе, хотя сливки быстро закончились. Мама никогда не упускала таких мелочей. В течение многих месяцев и даже лет после ее смерти я часто смотрела на мир ее глазами, как будто унаследовала ее манеру рассуждать, ее небесное табло с оценками. В такие моменты я больше всего по ней скучала.

Торжественно-угрюмое собрание вскоре переросло в вечеринку. Сид налил всем виски, и люди начали шутить, обсуждая «Сайнфелд», новый популярный сериал «ни о чем». Один из сыновей Сида снова и снова изображал Крамера, входя в комнату с таким видом, словно у него в штанах была песчанка. Марк и Кортни скоро ушли: пора отпустить няню! Я так горячо благодарила их, как будто они избавили мир от голода, и помахала им обеими руками, когда они садились в свой «Вольво».

У входа в дом меня остановила мамина маникюрша.

– Ваша мама была замечательная женщина.

Я кивнула.

– Настоящая леди.

Во время службы я не плакала, но теперь у меня слезы подступили к глазам.

– Как она беспокоилась за вас, девочки…

Мне стало интересно, что же моя мать рассказывала на многочисленных сеансах маникюра этой маленькой русской женщине, у которой были слишком сильно подкрашены глаза. Представив себе, сколько секретов они друг другу доверили, я не смогла сдержать слез. Маникюрша взяла меня за руку; ногти у меня шелушились, как сланец.

После смерти матери я заезжала к Сиду один раз. В одиннадцать утра он был еще в халате, и я хотела зайти потом, но он зазвал меня в квартиру. За кухонным столом сидела та самая женщина, которая одалживала кофейник; она ела датское печенье и листала рекламные проспекты. Мама как в воду глядела. Аниту она проворонила, но потом старалась быть начеку.

Она говорила, что Сид будет востребован, и не возражала. «Некоторые люди не умеют жить одни, – вот как она выразилась. – Они не такие сильные, как мы». Я никогда не считала свою способность жить в одиночестве силой. Это была скорее вынужденная необходимость. Моя мать не хотела признаваться, что после развода у нее был нервный срыв, только медленный, растянутый во времени. Несколько раз я предлагала ей обратиться к психотерапевту, но она отвечала, что насмотрелась психотерапевтов и психиатров, и этого ей хватит до самой смерти. Она решила жить необследованной и не изменила своего решения до конца.

Сид вручил мне поношенную сумку; там лежала папка, в которой я когда-то нашла свой школьный табель. В другой сумке, покрытой тонким слоем пыли, обнаружилась розовая неоновая вывеска пекарни Олли «Тесто». Я взяла и ее. Когда я уходила, Сид спросил, не заберу ли я мамин «Ниссан». Я отказалась; тогда он спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кому могла бы пригодиться эта машина.

17

Камера видеонаблюдения зафиксировала этот момент, но изображение было недостаточно четким, чтобы человека можно было опознать: какой-то мужчина пристает к нашему швейцару, толкает его и убегает. Мне показалось, что это Джош. Через несколько месяцев после смерти моей матери мы с ним снова начали общаться. Мне было