Стихотворения и поэмы - Ярослав Смеляков

187. ХАМЗА

Однажды ночью, поздним летом,вдоль мест, истаявших вдали,нас, делегацию поэтов,в колхоз узбекский привезли.

Из недалекого оврага,где возникал ночной туман,тянуло свежестью и влагойтвоей земли, Шахимардан.

Под неподвижною чинарой,видавшей битвы и пиры,своей медлительностью старойманили к отдыху ковры.

В дощатом близком помещенье,пока мы маялись без дел,в окошке сталкивались тени,огонь томился и блестел.

Там для беседы нашей братской,еще реальностью не став,варился ужин азиатскийиз мяса, риса и приправ.

Интеллигенции столичнойв помятых пыльных пиджакахздесь всё казалось непривычным,как православному аллах.

Но вот уже, само собою,весьма украшенный вином,стол установлен под листвою,и скатерть белая на нем.

Хоть сам колхозный председательучтиво потчует гостей,мы понимаем, что некстатиявились с лирикой своей.

Ведь на кустах вдоль каждой тропки,на проводах над головой —висят повсюду прядки хлопка,как пряжа осени самой.

То нарастая, то слабея,итожа весь рабочий год,идет уборка, — только еюсейчас республика живет.

Нам всем по опыту знакомо,зачем, молчащий и прямой,сюда работнику обкомапривозит сводки верховой.

И очень скоро делегаты,чтоб им обузою не стать,как сговорившись, деликатноиз-за стола уходят спать.

Солидным постлано в постройке,снаружи — шумным и худым.Мне хорошо на узкой койкепод небом темным и большим.

Молчат окрестности и дали,умолкло время в тишине.Лишь дуновение печалиидет откуда-то ко мне.

Оно сквозит стезею длиннойв неслышном шорохе ветвейс той голой каменной вершины,где установлен мавзолей.

Из той обители высокой,где спит едва не сорок летглашатай Красного Востока,Советской Азии поэт.

Он воплощал начало эры,ее энергию и суть.Его убили изуверы,пытаясь время повернуть.

Решившись — ночью — на расплату,они к нему наперебойспешили, путаясь в халатах,визжащей маленькой толпой.

И от поруганного тела,бесповоротно, не спеша,к знаменам красным отлетелаего поэзии душа.

А утром издали светлеютуступы снежные вершин.Невдалеке от мавзолеямы вылезаем из машин.

Там нет ни облачка, ни тени,ни украшений — ничего.Лишь двести с чем-нибудь ступенейк гробнице замкнутой его.

И мы туда, спеша помалу,как будто заняты трудом,венок, уже слегка увялый,сменяясь, по двое несем.

На этой нашей поздней встречепод общим солнцем всей страныне к месту суетные речии слезы тоже не нужны.

Мы, перемолвившись невнятно,тут, у бессмертья на краю,опять спускаемся обратнона землю грешную свою.

На те долготы и широты,где нас еще покамест ждутсвои печали и заботыи свой незавершенный труд.

188. «Мне тоже выпала удача…»

Мне тоже выпала удача:забыв бульварную Москву,на этой ведомственной дачев апрельской Азии живу.

Веду впервые жизнь такую:благоухает утром сад,умильно горлинки воркуют,арыки быстрые журчат.

Наполнены росою розы —цветы томительной любви,и запросто, без всякой позы,поют над ними соловьи.

Сижу на лавочке под ивой.Дышу вечерним холодком.Мой грубый бас, промытый пивом,сменился жалким тенорком.

Нет с красотою этой сладу.Пытаюсь вровень с нею стать.Уже в моих стихах цикадыедва не стали стрекотать.

Уже неверною рукоютот, кто столичным волком был,лицо красавицы с луною,с луной — не с чем-нибудь! — сравнил.

Гроза писательского клуба,подобно юному хлыщу,уже вытягиваю губыи что-то нежное свищу.

189. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ 1 МАЯ

Пролетарии всех стран,бейте в красный барабан!

Сил на это не жалейте,не глядите вкось и врозь —в обе палки вместе бейтетак, чтоб небо затряслось.

Опускайте громче руку,извинений не прося,чтоб от этого от стукуотворилось всё и вся.

Грузчик, каменщик и плотник,весь народ мастеровой,выходите на субботниквсенародный, мировой.

Наступает час расплатыза дубинки и штыки,—собирайте все лопаты,все мотыги и кирки.

Работенка вам по силам,по душе и по уму:ройте общую могилуКапиталу самому.

Ройте все единым духом,дружно плечи веселя, —пусть ему не станет пухомнаша общая земля.

Мы ж недаром изучали«Манифест» и «Капитал» —Маркс и Энгельс дело знали,Ленин дело понимал.

190. ОДИН ДЕНЬ

Лет пять назад, смотря неловко,я в тайной жажде новых строкс писательской командировкойпопал в сибирский городок.

Он жил еще совсем недавно,ведя свой быт по старине,под вечер запирая ставни,от магистралей в стороне.

Но вот по заданному сроку,под гром литавр и шум газет,здесь началась неподалекубольшая стройка наших лет.

Она с конторами своими,самонадеянно смела,его неведомое имясебе решительно взяла.

Она, не спрашиваясь, сразу,желая действовать скорей,его пустынные лабазынабила техникой своей.

У каждой славы есть изнанка.Как надо думать, не с добрау забегаловки цыганкаплясала, пьяная с утра.

Не зря, без видимого толкумеся наследственную грязь,весь день ходила барахолка,то чуть не плача, то смеясь.

Она задаром продавала —ей прибыль нынче не с руки —свою герань и одеяла,свои корыта и горшки.

Ведь не в далекости, а вскоревесь городок убогий тотпод волны будущего моряв пучину темную уйдет.

Оно одно самодержавноходить на воле будет тут,и только полочки да ставнисо дна глубокого всплывут.

Что ж делать, если это надо?!И городок последних днейнаходит горькую усладув заздравной гибели своей.

Не тратя времени задаром,осенним воздухом дыша,я по дощатым тротуарамиду с оглядкой, не спеша.

Тут всё привычно и знакомо,всё это я видал давно,машины возле исполкома,палатки, вывески, кино.

Как вдруг из внешности всегдашнейи повседневности самой —из леса рубленная башняявилась крупно предо мной.

Она недвижно простояла,как летописи говорят,не то чтоб много или мало,а триста с лишком лет подряд.

В ее узилище студеном,двуперстно осеняя лоб,еще тогда, во время оно,молился ссыльный протопоп.

Его проклятья и печалив острожной зимней тишинелишь караульщики слыхали,под снегом стоя в стороне.

Мятежный пастырь, книжник дикий,он не умел послушным быть,и не могли его владыкини обломать, ни улестить.

Попытки их не удавались,стоял он грубо на своем,хотя они над ним старалисьи пирогом и батогом.

В своей истории подробнойдругой какой-нибудь народполупохожих и подобныхсредь прародителей найдет.

Но этот — крест на грязной шее,в обносках мерзостно худых —мне и дороже и страшнееиноязычных, не своих.

Ведь он оставил русской речии прямоту и срамоту,язык мятежного предтечи,светившийся, как угль во рту.

И я с улыбкою угрюмой,как бы ступив через межу,от протопопа Аввакумав свое столетье ухожу.

Недалека моя дорога —верста по-старому всегоот башни древнего острогадо общежитья одного.

Но мне навстречу меж заборов,стоящих чуть ли не впритык,шел как-то медленно, не скоро,не так, как надо, грузовик.

Остановившись удивленно,я увидал в пяти шагахнехорошо соединенныйкумач и траур на бортах.

Я не спросил у женщин здешних,хоть находился невдали,кого тем утром непоспешнок последней пристани везли.

С какой-то важностью особой,блюдя устав негласный свой,шли провожатые за гробомнестройной маленькой толпой.

А вслед за ними длинным цугом,для узких улиц велики,шли без просветов друг за другомстроительства грузовики.

Они тянули крупным планом,как в том, еще немом, кино,бруски и доски пилорамы,цемент, железо и вино.

Надолго в памяти осталось,как, все домишки шевеля,под их колесами шаталасьи лезла в сторону земля.

Как будто их рукой усталой,чтоб равнодушною не слыть,сама Индустрия послалатот гроб безвестный проводить.

Я всё стоял с пустым блокнотоми непокрытой головой,пока за дальним поворотомэскорт не скрылся грузовой.

За малый труд не ожидаяни осужденья, ни похвал,я сам не очень понимаю,зачем всё это написал.

Мне б оправданьем послужилолишь то, скажу накоротке,что это в самом деле былов том утонувшем городке.

Да то еще, что стройка эта,как солнце вешнее в окне,дает сегодня море светане городку, а всей стране.

191. КРЕСЛО