Стихотворения и поэмы - Ярослав Смеляков

195. ИЗВИНЕНИЕ ПЕРЕД НАТАЛИ

Теперь уже не помню даты —ослабла память, мозг устал,—но дело было: я когда-то проВас бестактно написал.

Пожалуй, что в какой-то мерея в пору ту правдивым был.Но Пушкин вам нарочно верили Вас, как девочку, любил.

Его величие и слава,уж коль по чести говорить,мне не давали вовсе праваВас и намеком оскорбить.

Я не страдаю и не каюсь,волос своих не рву пока,а просто тихо извиняюсьс той стороны, издалека.

Я Вас теперь прошу покорноничуть злопамятной не бытьи тот стишок, как отблеск черный,средь развлечений позабыть.

Ах, Вам совсем нетрудно это:ведь и при жизни Вы смоглизабыть великого поэта —любовь и горе всей земли.

196. ЛУМУМБА

Между кладбищенских голых ветвейнету, Лумумба, могилы твоей.

Нету надгробий и каменных плиттам, где твой прах потаенно зарыт.

Нету над ним ни звезды, ни креста,ни сопредельного даже куста.

Даже дощечки какой-нибудь нетс надписью, сделанной карандашом,что на дорогах потерь и победставят солдаты над павшим бойцом.

Житель огромной январской страны,у твоего я не грелся огня,но ощущенье какой-то виныне оставляет всё время меня.

То позабудется между всего,то вдруг опять просквозится во сне,словно я бросил мальчишку того,что по дороге доверился мне.

Поздно окно мое ночью горит.Дым табака наполняет жилье.Где-то там, в джунглях далеких, лежитсын мой Лумумба — горе мое.

197. КОМАНДАРМЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Мне Красной Армии главкомы,молодцеваты и бледны,хоть понаслышке, но знакомыи не совсем со стороны.

Я их не знал и не узнаютак, как положено, сполна.Но, словно песню, вспоминаютех наступлений имена.

В петлицах шпалы боевыеза легендарные дела.По этим шпалам вся Россия,как поезд, медленно прошла.

Уже давно суконных шлемовв музеях тлеют шишаки.Как позабытые поэмы,молчат почетные клинки.

Как будто отблески на меди,когда над книгами сижу,в тиши больших энциклопедийя ваши лица нахожу.

198. МЕНШИКОВ

Под утро смирно спит столица,сыта ют снеди и вина.И дочь твоя в императрицыуже почти проведена.

А впереди — балы и войны,курьеры, девки, атташе.Но отчего-то беспокойно,тоскливо как-то на душе.

Но вроде саднит, а не греет,хрустя, голландское белье.Полузаметно, но редеетвсё окружение твое.

Еще ты вроде в прежней силе,полудержавен и хорош.Тебя, однако, подрубили,ты скоро, скоро упадешь.

Ты упадешь, сосна прямая,средь синевы и мерзлоты,своим паденьем пригибаяберезки, елочки, кусты.

Куда девалась та отвага,тот всероссийский политес,когда ты с тоненькою шпагойна ядра вражеские лез?

Живая вырыта могилаза долгий месяц от столиц.И веет холодом и силойот молодых державных лиц.

Всё ниже и темнее тучи,всё больше пыли на коврах.И дочь твою мордастый кучеругрюмо тискает в сенях.

199. РУССКИЙ ЯЗЫК

У бедной твоей колыбели,еще еле слышно сперва,рязанские женщины пели,роняя, как жемчуг, слова.

Под лампой кабацкой неяркойна стол деревянный понику полной нетронутой чарки,как раненый сокол, ямщик.

Ты шел на разбитых копытах,в кострах староверов горел,стирался в бадьях и корытах,сверчком на печи свиристел.

Ты, сидя на позднем крылечке,закату подставя лицо,забрал у Кольцова колечко,у Курбского занял кольцо.

Вы, прадеды наши, в недоле,мукою запудривши лик,на мельнице русской смололизаезжий татарский язык.

Вы взяли немецкого малость,хотя бы и больше могли,чтоб им не одним доставаласьученая важность земли.

Ты, пахнущий прелой овчинойи дедовским острым кваском,писался и черной лучиной,и белым лебяжьим пером.

Ты — выше цены и расценки —в году сорок первом, потомписался в немецком застенкена слабой известке гвоздем.

Владыки и те исчезалимгновенно и наверняка,когда невзначай посягалина русскую суть языка.

200. МАШЕНЬКА

Происходило это, как ни странно,не там, где бьет по берегу прибой,не в Дании старинной и туманной,а в заводском поселке под Москвой.

Там жило, вероятно, тысяч десять,я не считал, но полагаю так.На карте мира, если карту взвесить,поселок этот — ерунда, пустяк.

Но там была на месте влажной рощи,на нет сведенной тщанием людей,как и в столицах, собственная площадьи белый клуб, поставленный на ней.

И в этом клубе, так уж было надо, —нам отставать от жизни не с руки, —кино крутилось, делались докладыи занимались всякие кружки.

Они трудились, в общем, не бесславно,тянули все, кто как умел и мог.Но был средь них как главный между равных,бесспорно, драматический кружок.

Застенчива и хороша собою,как стеклышко весеннее светла,его премьершей и его душоюу нас в то время Машенька была.

На шаткой сцене зрительного зала,на фоне намалеванных небесона, светясь от радости, игралачекисток, комсомолок и принцесс.

Лукавый взгляд, и зыбкая походка,и голосок, волнительный насквозь…Мещаночка, девчонка, счетоводка, —нельзя понять, откуда что бралось?

Ей помогало чувствовать событья,произносить высокие словане мастерство, а детское наитье,что иногда сильнее мастерства.

С естественной смущенностью и болью,от ощущенья жизни весела,она не то чтобы вживалась в роли,она ролями этими жила.

А я в те дни, не требуя поблажки,вертясь, как черт, с блокнотом и пером,работал в заводской многотиражкеответственным ее секретарем.

Естественно при этой обстановке,что я, отнюдь не жулик и нахал,по простоте на эти постановкиогромные рецензии писал.

Они воспринимались с интересоми попадали в цель навернякалишь потому, что остальная прессане замечала нашего кружка.

Не раз, не раз — солгать я не посмею —сам режиссер дарил улыбку мне:Василь Васильич с бабочкой на шее,в качаловском блистающем пенсне.

Я Машеньку и ныне вспоминаюна склоне лет, в другом краю страны.Любил ли я ее?                        Теперь не знаю,—мы были все в ту пору влюблены.

Я вспоминаю не без нежной болитот грузовик давно ушедших дней,в котором нас возили на гастролипо ближним клубам юности моей.

И шум кулис, и дружный шепот в зале,и вызовы по многу раз подряд,и ужины, какие нам давалив ночных столовках — столько лет назад!

Но вот однажды…                           Понимает каждыйили поймет, когда настанет час,что в жизни всё случается однажды,единожды и, в общем, только раз.

Дают звонки. Уже четвертый сдуру.Партер гудит. Погашен в зале свет.Оркестрик наш закончил увертюру.Пора! Пора!                    А Машеньки всё нет.

Василь Васильич донельзя расстроен,он побледнел и даже спал с лица,как поседелый в грозных битвах воин,увидевший предательство юнца.

Снимают грим кружковцы остальные.Ушел партер, и опустел балкон.Так в этот день безрадостный — впервыеспектакль был позорно отменен.

Назавтра утром с тихой ветвью мира,чтоб нам не оставаться в стороне,я был направлен к Маше на квартиру,но дверь ее не открывалась мне.

А к вечеру, рожденный в смраде где-тоиз шепота шекспировских старух,нам принесли в редакцию газетынемыслимый, но достоверный слух.

И услыхала заводская пресса,упрятав в ящик срочные дела,что наша поселковая принцесса,как говорят на кухнях, понесла.

Совет семьи ей даровал прощенье.Но запретил (чтоб всё быстрей забыть)не то чтоб там опять играть на сцене,а даже близко к клубу подходить.

Я вскорости пошел к ней на работу,мне нужен был жестокий разговор…Она прилежно щелкала на счетахв халатике, скрывающем позор.

Не удалось мне грозное начало.Ты ожидал смятенности — изволь!Она меня ничуть не замечала —последняя разыгранная роль.

Передо мной спокойно, достославно,внушительно сидела вдалекене Машенька, а Марья Николавнас конторским карандашиком в руке.

Уже почти готовая старуха,живущая степенно где-то там.Руины развалившегося духа,очаг погасший, опустелый храм.

А через день, собравшись без изъятьяи от завкома выслушав урок,возобновил вечерние занятьятот самый драматический кружок.

Не вечно ж им страдать по женской долеи повторять красивые слова.Всё ерунда!                        И Машенькины роливзяла одна прекрасная вдова.

Софиты те же, мизансцены те же,всё так же дружно рукоплещет зал.Я стал писать рецензии всё реже,а вскорости и вовсе перестал.

201. ИВАН КАЛИТА