Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

роль внутренних и внешних факторов в образовании древнерусской государственности. Содержание полемики по первому вопросу, в силу его конкретно-исторического характера[795], является достаточно устойчивым по сути и связано, в основном, с состоянием источниковой базы, тогда как по второму существенно меняется в зависимости от развития методологических основ исторической науки[796].

Марксистская историография проблему возникновения государственности стала трактовать с позиции становления классов, акцентируя внимание прежде всего на глубинных, внутренних процессах развития общества. Вместе с тем, рассматривая исторический процесс под социально-экономическим углом зрения, историки-марксисты не забывали о многофакторности развития социума, в том числе и о внешнем факторе. Тем более, что важное значение последнего в образовании государства признавали и классики марксизма[797]. Однако со второй половины 1930-х гг. в советской историографии наметилась, а в 40-е — середине 50-х гг. возобладала, тенденция на преуменьшение, а порой и фактическое отрицание, внешнего воздействия в процессе социо- и политогенеза у восточных славян. При этом создавалась, на первый взгляд, парадоксальная ситуация: советские историки, ожесточенно критикуя как дореволюционных, так и современных им норманнистов, снисходительно относились к другим, "неславянским" теориям происхождения "руси" (например, "финнской" и "литовской"). Более того, они не просто признавали существенную роль финно-угорского и балтского компонентов в генезисе древнерусской народности, но и отмечали, например, прочные традиции "культурного, экономического и политического братства народов Прибалтики и русского народа"[798]. Это в то время, когда роль германских элементов (готских и скандинавских), фактически, отрицалась[799]. После публикации в 1951 г. в "Правде" статьи П.И. Иванова "Об одной ошибочной концепции", началась кампания по борьбе с "идеализацией истории хазар", "преувеличения их роли в создании древнерусского государства" и т. п. Правда, работ подобного рода появилось не много[800], и по-прежнему наиболее злободневным оставался именно "норманнский" (правильнее, даже, "германский") вопрос. Можно, без преувеличения, сказать, что он и для советской историографии, и для национального самосознания явился определенной лакмусовой бумажкой проверки на зрелость.

Показательна в этой связи ситуация, когда достаточно осторожные, по современным понятиям, попытки В.В. Мавродина указать на роль варягов в объединении Новгорода и Киева в одно государство[801] встретили жесткую критику со стороны коллег. Господствующую в отечественной историографии того времени позицию четко обозначил Г.Г. Литаврин, который, полемизируя с А. Стендер-Петерсеном, писал: "…Марксисты вовсе не отрицают… внешнего влияния на процесс образования государства… Однако, они не считают это влияние не только решающим фактором в возникновении государства, но и одним из необходимых факторов в этом процессе"[802].

В результате советская марксистская историческая наука, объявившая норманнский вопрос второстепенным для изучения процессов классообразования и становления государственности, оказалась его заложницей в большей степени, чем дореволюционная. Прежде всего, в ХIХ — начале ХХ в. государство не вмешивалось в научный спор о происхождении русов. Поэтому норманнизм и антинорманнизм являлись частным делом каждого историка. С конца 30 — начала 40-х гг. ХХ столетия "варяжская" проблема из частной (точка зрения конкретного исследователя) переросла в государственную, став одним из важных направлений в общем наступлении на "антинаучную буржуазную историографию". При этом советские историки пытались показать несостоятельность норманнизма, апеллируя не только к марксистской методологии, но и к фактическому материалу, задействовав и развив доказательный потенциал, накопленный отечественными антинорманнистами ХVIII — начала ХХ в., прежде всего — сторонниками среднеднепровского происхождения "руси". Как следствие, центр тяжести в изыскании истоков древнерусской государственности был перенесен на юг, в Среднее Поднепровье, которое стали представлять в качестве локомотива социально-экономического, политического и культурного развития среди восточнославянских регионов (как говорится, подальше от варягов). Одновременно начались поиски классового общества и раннегосударственных образований у восточных славян в эпоху, предшествующую появлению скандинавов в Восточной Европе. Весьма откровенно о цели подобных поисков высказался В.Т. Пашуто, касаясь вопроса о летописных племенах: "Если вся структура тогдашней Руси оказывается не этнографической, племенной, а политической, то, понятно, рушится и пресловутое "русское" племя и славяно-скандинавский симбиоз народов"[803]. Наконец, явно противореча своим марксистским убеждениям, советские историки на одно из первых мест поставили проблему происхождения названий "Русь", "Русская земля", начав усиленные поиски их на юге Восточной Европы в "доваряжский" период ее истории.

Между тем, антинорманнизм в советской историографии отличался от антинорманнизма образца ХVIII–XIХ вв., когда спор фокусировался на этническом происхождении первых князей и летописной "руси". Советские антинорманнисты, говоря о среднеднепровском, славянском происхождении "русов", признавали факт скандинавского происхождения княжеской династии Рюриковичей[804]. Да и "норманизм" к тому времени уже понимался по-другому[805].

Во второй половине 1950-х — 1960-е гг. (Х. Ловмяньский, А.П. Новосельцев и др.) и, особенно, в 1970 — 1980-е гг. (Г.С. Лебедев, И.В. Дубов, Д.А. Мачинский и др.) намечается определенный перелом в оценке роли норманнов. Все больше ученых приходят к выводу о северном происхождении термина "Русь", усматривая в "русах" или скандинавов, или надэтничный социальный слой с существенной, и даже преобладающей, долей норманнов[806]. Однако возникновение государственности историки рассматривали в контексте становления классового общества, акцентируя внимание на том, что норманны не принесли на Русь нового способа производства и не могли создать классы. В итоге, признание роли внешнего фактора оставалось, по сути, декларативным, не привязанным к конкретным процессам социо- и политогенеза на Руси. В лучшем случае, после работ В.Т. Пашуто, варягам отводилась роль орудия в руках восточнославянской и финно-угорской знати, с помощью которых последним было удобнее эксплуатировать соплеменников[807]. Это была косметическая корректировка официальной теории. Поэтому, например, когда И.Я. Фроянов мимоходом обмолвился, что появление варягов, как инородного тела, дало толчок "к отрыву княжеской власти от народа"[808], тот же В.Т. Пашуто, в завуалированной, правда, форме, обвинил его в приверженности норманизму[809]. Тем самым показав, что со времен выступления Г.Г. Литаврина в нашей официальной науке принципиальных изменений по этому вопросу не произошло.

Новые методологические подходы к проблеме генезиса раннегосударственных образований намечаются во второй половине 1960-х гг., когда рядом исследователей было поставлено под сомнение господствующее положение о государстве, как продукте классового общества. В отношении Древнерусского государства важную роль сыграли труды И.Я. Фроянова, показавшего доклассовый характер древнерусского общества и обосновавшего новую концепцию восточнославянского политогенеза[810]. Обратил внимание И.Я. Фроянов и на роль внешнего фактора. По его мнению, "объединение племен в границах "Русской земли" невозможно понять, абстрагируясь от внешних импульсов". Образование же Киевской Руси стало результатом "завоеваний, осуществленных полянами"[811].

В последнее время роль внешнего фактора в интеграции восточнославянских племен и генезисе древнерусской государственности становится все более зримыми для исследователей. Однако, большинство авторов, отмечающих значительную роль внешнего фактора, в своих