Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

с иноплеменниками, не за веру православную — а за "славянский народ". Следовательно, (вопреки широко распространенному в современной историографии мнению), конфессиональный патриотизм не являлся, безусловно, доминирующим в Древней Руси, особенно в широких массах населения, хотя и играл, несомненно, важную роль, особенно на высоком (книжном) идеологическом уровне[725]. Для основной массы населения важное значение имел этнический патриотизм (славяне/не славяне; русские/нерусские) и патриотизм местный, областной (новгородцы/не новгородцы; кияне/не кияне и т. п.).

Вышесказанное, в известной степени, проливает свет и на "словенина" ст. 1 Русской Правды[726].

В литературе обращалось внимание на сходство композиции ПВЛ с другими средневековыми европейскими сочинениями исторического жанра. Например, по словам А.С. Щавелева, "композиция ПВЛ и предположительно "начального свода"… сходна с западнославянскими хрониками. Но в отличие от них включает две повествовательные традиции о ранней истории: славянскую и "русскую". В этом аспекте ПВЛ типологически близка англосаксонской ранней историографии, в которой были представлены кельтский и германский фольклор)"[727]. Однако отмеченный выше феномен "пораженчества" является, видимо, особенностью ПВЛ. Пожалуй, ближе всего к ПВЛ в этом плане (но не столь ярко выражена) "История…" Беды Достопочтенного[728]. Известную близость можно провести и с "Историей Франков" Григория Турского, который достаточно сдержан и объективен в отношении франков. Но он не предрасположен к синдрому "пораженчества", а намеревался "описать войны царей с враждебными народами, мучеников с язычниками, церквей с еретиками…"[729].

Обычно же хронисты "соревновались" в прославлениях своих соплеменников и их славных деяний. Например, согласно Иордану, готы, отплыв с острова Скандзы, едва сойдя с кораблей, начали путь славных побед: "продвинулись … на места ульмеругов … и, сразившись, вытеснили их с их собственных поселений. Тогда же они подчинили их соседей вандалов, присоединив и их к своим победам"[730]. Придя в "земли Скифии", готы без промедления напали на спалов и победили[731] и т. п. Ну и, конечно, кто бы мог сомневаться в том, что "…среди всех варваров готы всегда были едва ли не самыми образованными, чуть ли не равными грекам, как передает Дион…"[732].

Не столь щепетильны и сдержанны, как Григорий Турский, будут его далекие последователи. Например, во второй половине Х в. Рихер Реймский произнесет хвалебную оду "галлам": "Все галльские народы известны своей природной отвагой и не терпят коварства […]. Хотя эти народы — варвары по происхождению, история говорит, что в древности они бывали очень удачливы во всех своих предприятиях, хотя и оставались язычниками. А когда святой Ремигий окрестил их, им была ниспослана особенно славная и блистательная победа"[733].

В 50–70-е гг. Х в. писал свою хронику Видукинд Корвейский, один из крупных идеологов формирующегося Немецкого государства. Перечисляя "различные мнения" о происхождении саксов (в том числе и от воинов Александра Македонского), Видукинд нисколько не сомневается в древности и благородстве своего народа[734]. И даже бесчестный поступок саксов, которые, вопреки договору с тюрингами, пришли вооруженными на переговоры о мире и перебили своих противников Видукинд обращает в пользу соплеменников: "Так саксы стали знаменитыми и начали внушать необыкновенный страх соседним народам"[735] и т. п.

Не стояли в стороне от общих тенденций и западнославянские хроники, прежде всего, польские. Например, во введении Хроники Галла Анонима отдается предпочтение стране славян "перед другими народами в том, что она, будучи окружена столькими… народами… и подвергаясь нападению с их стороны, действовавшими как вместе, так и в одиночку, никогда, однако, не была никем полностью покорена"[736]. Винцентий Кадлубек не только выставляет славян победителями римлян и Александра Македонского, но и, что показательно, переиначивает историю ПВЛ с нашествием волохов[737].

В чем причины такой особенности ПВЛ? Вряд ли на этот вопрос можно дать однозначный ответ. Хотя в средневековье литература и история не были дифференцированы, ПВЛ гораздо ближе к истории, чем современные ей сочинения на историческую тему, что отмечалось еще А.Л. Шлецером. Однако объективность русского книжника, стоявшего ближе к раннесредневековой, чем к современной ему европейской историописательской традиции — следствие стадиального отставания русской историографии[738], испытавшей, в известной степени, влияние византийское, но находившейся в стороне от современных ей импульсов, исходивших из стран романо-германского католического культурного круга. Нельзя исключать этнокультурные и социально-политические особенности. К этому следовало бы еще добавить неразвитость восточнославянской мифологии, что, конечно, не являлось разительным отличием по сравнению, скажем, с Польшей и Чехией, но накладывало свой отпечаток, в совокупности с другими факторами, и особенно отличало от традиций романо-германского мира.

Определенную роль, возможно, сыграло и то, что этноцентризм русского летописца в большей степени имел конфессиональный характер[739], а это в целом не соответствовало настроению основной массы населения. Как следствие — большие "ножницы" между восприятием автора ПВЛ и остальной массой населения (даже социальной верхушкой), увеличивавшие водораздел между "народной" (в основе своей, языческой) и "книжной" (христианской) культурой.

Важны и цели, поставленные книжником. Летописец, в отличие от большинства своих зарубежных коллег, с одной стороны, не ставил цели прославить деяния князей или народа[740]. С другой стороны, как представляется, автор ПВЛ пытался создать свою версию нового богоизбранного христианского народа[741], идеальные черты которого, вероятно, он отразил в характеристике полян: смысленность, мудрость, стыдение, "братолюбие"[742](столь важное для древнерусской книжной общественно-политической традиции). Именно эти черты, а также правильные браки и "человеческая пища", отличают, по убеждению летописца, людей от звериного мира. В то же время, летописцу, осуждающему "звериный" образ жизни древлян, древлянские князья, "иже распасли" свою землю, ближе Игоря, уподобляемого волку ("аки волкъ восхищая и грабя")[743].

А где же храбрость, столь важная в ту суровую эпоху и с гордостью констатируемая в качестве важнейшей черты собственного этноса другими средневековыми книжниками? У автора ПВЛ она отходит на второй план и употребляется впервые для характеристики воинов Святослава[744]. Но этот храбрый и лютый князь, пренебрегающий богатством ради оружия[745] и променявший свою землю на чужую[746], сложил, в итоге, свою голову у днепровских порогов, "в руки" печенежскому князю, сделавшему из нее чашу для пития[747].

Возможно поэтому, славяне, под пером летописца, даже будучи язычниками, ведут себя едва ли не по канонам Нового (а не Ветхого!) завета. Славяне становятся жертвой народов, обуянных гордыней, они гонимы, гонимы несправедливо. Они всей своей дохристианской предысторией как бы подготавливают себя к будущей жизни во Христе. Смирение перед судьбою посланными врагами — это смирение перед испытаниями, посылаемыми Господом. Плюс ко всему — природная склонность к аскезе и подвижничеству