Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

предусматривало не одни поражения[673]. Поэтому, например, отсутствие в летописи указаний на противостояние пришедших в Восточную Европу славян с автохтонным финно-угорским и балтским населением, которое славяне частично истребили, частично вытеснили, а частично ассимилировали, на первый взгляд, выглядит странным[674]. Тем более, что сохранились сюжеты в былинах ("Добрыня чудь покорил"), предания, записанные на Русском Севере в XIX–XX вв. о противостоянии с чудью. По словам Н.А. Криничной, "чудь в народной исторической прозе прежде всего аборигены края", впоследствии заселенного славянами. "Становление и формирование первых преданий о чуди" она относит уже к IX в.[675].

Наконец, народное сознание не могло питаться лишь воспоминаниями о поражениях, и дошедшие до нас остатки героического эпоса — прямое тому подтверждение.

Следовательно, проблема заключается в системе отбора информации летописцем. Она отбиралась не механически, а творчески и согласовывалась с имеющимися в его распоряжении письменными источниками. По словам Е.А. Мельниковой, "записанная устная традиция" являлась "результатом отбора и систематизации материала в соответствии с некими принципами и исключала возможность варьирования. Более того, фиксированный текст, будь то письменный или устный, обладал несравненно большей авторитетностью, нежели живое слово"[676]. Таким образом, "для составителя ПВЛ высший авторитет — письменный текст, по образцу которого он строит свое повествование, и свидетельство очевидцев (например, существование кургана в его время)"[677]. Самым же главным и авторитетным источником для автора ПВЛ являлась Библия, известия которой, с одной стороны, не могли им ставиться под сомнение, а с другой — являлись образцом для подражания при написании собственного труда[678]. Поэтому летописец, в первую очередь, отбирал те сюжеты народных преданий, которые укладывались в библейскую традицию, либо не противоречили ей. Во вторую очередь, он согласовывал их с имевшимися в его распоряжении другими письменными источниками, прежде всего — византийскими. Проблема же происхождения славян и их последующего расселения решалась им в русле библейской традиции. Начиная историю славян с вавилонского столпотворения и разделения народов ("от сихъ же 70 и 2 языку бысть языкъ словенескъ, от племени Афетова…"), летописец поселяет их, "во[679] мнозехъ же временех", на Дунае[680], откуда они потом расселяются по современным ему местам обетования. Славяне здесь как бы первопоселенцы и воевать им не с кем. Пришедшие же после славян на Дунай народы притесняют или вытесняют первопоселенцев, захватывая "землю словеньску"[681]. Для летописца, таким образом, исконная славянская земля находится на Дунае ("где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска")[682].

Но и на новых местах жительства славяне, с точки зрения летописца, являются первопоселенцами. Например, апостол Андрей во время своего знаменитого хожения благословляет незаселенные еще днепровские горы, предсказывая, что со временем здесь "восияеть благодать Божья; имать градъ великъ [быти] и церкви многи Богъ въздвигнути имать. [И] въшедъ на горы сия благослави я, [и] постави крестъ и помоливъся Богу…"[683]. Таким образом, поляне, которые по расселении с Дуная будут проживать "по горамъ симъ"[684], сюда еще не пришли. Не случайно апостол, согласно ПВЛ, поплыл по Днепру вверх, "и ста подъ горами на березе"[685].

Интересно, что на месте будущего Новгорода Андрей уже встретил словен, и даже наблюдал с удивлением, как они моются в бане. Этому обстоятельству соответствует и терминология: "И приде в Словени, идеже ныне Новъгородъ…". В Риме он так же рассказывает: "Дивно видехъ словеньскую [но не Полянскую. — В.П.] землю идучи ми семо…"[686]. (Тем самым Апостол Андрей как бы подтверждает слова Н1Л о том, что "преже Новгородчкая волость и потом Кыевская"[687]).

Для летописца, собственно говоря, была важна здесь не хронология расселения племен, а стремление связать славянскую историю с библейскими традициями и освятить авторитетом апостола особый статус любезных его сердцу полян, показать богоизбранность их и их града Киева. Немаловажно, однако, что в вечном городе он поведал не о будущем славном граде Киеве и Благодати Божьей, воссияющей со временем на горах киевских, а о словенских банях: "Видехъ бани древены, и пережьгуть е рамяно, [и] совлокуться, и будуть нази, и облеются квасомъ оусниянымь, и возмуть на ся прутье младое, [и] бьють ся сами, и того ся добьють, едва влезуть ли живи, и облеются водою студеною, [и] тако ожиють. И то творять по вся дни, не мучими никимже, но сами ся мучать, и то творять мовенье собе, а не мученье"[688]. Вряд ли в этом пассаже следует усматривать издевку жителя Южной Руси над северянином (приверженцем бани). Скорее, здесь заложен другой смысл: отсутствие у словен (а с ними и славян вообще) тяги к плотской праздности, чувственным наслаждениям, их природная предрасположенность к физическому самоистязанию, самопожертвованию, духовному подвигу, а, следовательно, к глубокому восприятию христианства.

Таким образом, летописец отмечает особый статус не только полян, но и словен новгородских. Более того, признает, что последние пришли в Восточную Европу раньше полян. Трудно сказать, чем подобная позиция была обусловлена. Возможно тем, чтобы не возникали не вполне уместные вопросы и ассоциации. Если бы поляне были уже на своих "горах", то почему не приняли крещение от самого апостола? Замысел же летописца, видимо, заключался в том, дабы показать, что поляне всей предшествовавшей своей историей подготавливались к восприятию святого крещения. Хожение же и благословление ап. Андрея занимало в этой цепи духовного восхождения полян по пути познания Христовой веры роль первоначального звена.

Но хотя поляне появились в Восточной Европе позже словен, тем не менее, они, по мнению летописца, первопоселенцы в Среднем Поднепровье. Как и другие восточнославянские и финно-угорские племена — первопоселенцы "на своихъ местехъ": в Новгороде словене "перьвии насельници", подобно тому как "[въ] Полотьски Кривичи, в Ростове Меря, в Белеозере Весь, в Муроме Мурома"[689]. Напрашивается вывод, что, с точки зрения летописца, финно-угорское население являлось коренным там, где оно компактно сохранилось до его времени.

Следовательно, библейская традиция расселения народов, взятая на вооружение автором ПВЛ, убеждала его в том, что славяне, как и другие народы, постепенно расселялись с мест первоначального обитания на Ближнем Востоке, осваивая пустующие ранее территории. Это убеждение, могло входить в противоречие с народными преданиями, которые, таким образом, отбрасывались грамотным книжником как выдумка людей несведущих.

Данное предположение подтверждается и сравнительно-историческими параллелями. Например, Козьма Пражский повествует о том, как после потопа и вавилонского столпотворения, "каждое племя блуждало и странствовало". И предки чехов пришли "в… безлюдные пространства в поисках мест, пригодных для человеческого существования", "в отечество, предопределенное… судьбою", в страну — никому не подвластную[690]. В болгарской