Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

менее, Н1Л младшего извода о походе вообще умолчала, а Н1Л старшего извода отделалась короткой дипломатичной справкой: "В лето 6551. Володимиръ иде на Грькы"[770]. Даже информация о походе 1042 г. на емь, согласно которой Владимир "Ямь победи", но кони у его воинов "помроша", вследствие страшного мора[771], выглядит более объемной.

То, что русские люди того времени отнюдь не склонны были к "самобичеванию" и "смакованию" своих неудач и поражений, свидетельствуют и другие источники, например, "Слово о законе и благодати" Илариона, "Память и похвала…" Иакова Мниха, "Поучение" Владимира Мономаха и др. Таким образом, дело не столько в особенностях древнерусского менталитета (его, конечно, сбрасывать со счетов нельзя), сколько в самом авторе ПВЛ и той идеологической программе, которую он проводил, используя наиболее оптимальные, как ему казалось, приемы. Могут, конечно, возразить, что предками новгородцев (словен), согласно одной из широко распространенных точек зрения, были западные славяне, что жемчужина древнерусской литературы, "Слово о полку Игореве", "созрела" в раковине трагического поражения Игоря Святославича, что ярчайшие произведения XIII в. порождены трагедией "батыевой поры" и т. п. Тем не менее, следует признать, что данный ряд произведений (если учесть поправки на стадиальность общественного развития) не является исключительным в сравнительно-историческом ракурсе как по происхождению, так и по идейной направленности.

Что, несомненно, роднит Н1Л с ПВЛ, равно как и с другими древнерусскими памятниками книжной культуры, так это отсутствие каких либо конкретных преданий и исторических сюжетов, связанных с "завоеванием родины". Только общие указания на собирание земель и подчинение других стран. Но не ясно, являлось это "подчинение" введением новых территорий в состав Руси, либо просто элементарным поиском данников. И гораздо позднее особенностью древнерусской экспансии было то, что она ограничивалась наложением дани[772].

В последнее время, с одной стороны, усиливается интерес к устной истории, к народным преданиям, а с другой — нарастают и скептические настроения в отношении глубины народной памяти, ее возможностей для реконструкции тех или иных исторических событий. Так, А.П. Толочко, касаясь исторической памяти киевлян начала XIX в., достаточно убедительно показал, что "глубина народной памяти… была менее чем сто лет", что "летописная номенклатура киевской топонимии была практически полностью утеряна", и "восстановлена" уже благодаря усилиям энтузиастов "аниквариев" XIX в. Именно эта, реконструированная топонимия Киева и стала затем достоянием самого киевского населения[773].

А.П. Толочко, несомненно, поднял актуальную и болезненную проблему для собирателей и исследователей фольклорных сюжетов. В условиях развития грамотности, средств коммуникации, достигающих самых отдаленных и "глухих" районов, достижения научной и публицистической мысли становятся достоянием носителей "народной памяти". Тем самым разрушается грань, отделяющая "книжную историю", от устной, народной истории. Однако пример с Киевом для нашего случая не вполне корректен. Очевидно, чем сообщество более изолировано, чем меньше оно получает внешней информации, тем полнее и дольше сохраняется информация "внутренняя", передаваемая из поколения в поколение. Напротив, по мере открытия новых каналов информации сокращается объем сохраняемой "внуренней" информации. Поэтому даже в средневековых городах, как системах более подвижных и более обновляемых (приток нового народонаселения, сравнительно частое обновление населения[774] вследствие высокой смертности[775], присутствие чужестранцев, приезжавших для торга и по другим делам[776], доступность информации "официального характера", исходившей от светских и духовных властей разного уровня и т. п.), "внутренняя информация", по сравнению с сельским миром, отличалась меньшей степенью устойчивости. Но и в отношении деревни не все обстояло так просто. Показательно, например, что скандинавские саги сохранились в Исландии, а восточнославянские былины — на Русском севере. Для прочности исторической памяти требовались особые условия, из которых, вероятно, главнейшие суть: а) свобода личности и собственности[777]; б) колонизация. И Исландия, и Русский север — колонизуемые территории. Данное обстоятельство, по-видимому, требовало определенной легитимации мигрантов на новых местах, с одной стороны, своеобразного, условно выражаясь, "идеологического" сопровождения процессов формирования системы новых общественных связей на осваиваемых территориях. Наконец, и это тоже важно, требовалась легитимация и дальнейшее правовое сопровождение для земельной собственности мигрантов, которая формировалась в условиях колонизации по праву первопоселения (первой заимки). Ведь потомки мигрантов могли подтвердить свои права на занимаемые земли, доказав, что таковыми обладали их предки. А для этого "личной" памяти[778] было мало, нужна была "коллективная память"[779]. Таким образом, предки первопоселенцев становились хранителями памяти не только своей, "родовой", но и "коллективной". А таковая среда благоприятствовала сохранению и памяти "народной".

В этой связи показательно сравнение Исландии и Дании (являвшейся для Исландии метрополией). Если в Дании родословная, например, даже знатных родов XII–XIII вв. прослеживается в 3–4-х коленах, а "историческая память датчан в XII столетии имела… немалые прорехи и даже в отношении недавнего прошлого могла быть довольно "короткой""[780], то "своеобразие истории исландского народа", по словам М.И. Стеблин-Каменского, "заключается, прежде всего, в том… что мы знаем по имени почти всех первых исландцев"[781].

Большой интерес для рассматриваемой проблемы представляют исследования исторической памяти русских крестьян Среднего Урала в середине XIX — начале ХХ в., проведенные известным уральским этнографом Г.Н. Чагиным. Они показали, что, с одной стороны, "исторические знания крестьян носят избирательный характер"[782]. С другой — глубина исторической памяти может быть достаточно значительной. Например, П.Н. Крылов, путешествовавший в 70-е гг. XIX в. по Северному Прикамью, "по рассказам старожилов воссоздал историю возникновения всех вишерских, колвинских и верхнепечорских деревень за 200-летний период", записал со слов крестьян имена первопоселенцев. По словам Г.Н. Чагина, опубликованная П.Н. Крыловым "информация поражает точностью памяти жителей деревень". "На Вишере в 1870-е гг. 103-летний старик Ордин помнил о войнах между русскими и вогулами (манси), нападавшими в XV–XVI вв. из-за Урала на великопермские земли", в частности на г. Чердынь. На верхней Яйве Г.Н. Чагин установил традицию "преданий об Артемии Бабинове, проложившем в 1597 г. прямую дорогу из Соликамска в Верхотурье" и т. п.[783]. Исследователь приводит много поражающих деталями примеров народной исторической памяти, уходившей корнями в XV–XVI вв. Правда, как отмечает сам Г.Н. Чагин, важную роль в сохранении памяти о крещении, о войнах и т. п. играла церковь. Не будем забывать, что длительное время жизнь русского населения этих краях проходила в экстремальных условиях, что не могло не сказаться на сохранности информации. Как бы там ни было, 200 лет, отмеченные в случае с П.Н. Крыловым, думаем, нормальный (скорее — минимальный) срок для избирательной исторической памяти в условиях традиционного общества. Поэтому, читая в ПВЛ о киево-печерском монахе Иеремии, помнившем крещение Руси[784], вспомним вишерского 103-летнего старца Ордина, хранившего информацию за несколько столетий. Если крестьяне Северного Прикамья помнили