Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

виду общечеловеческую концепцию… Полагаю, надо российскую имперскую идею возродить и объяснить всем, что только так и можно войти в Европу. Вот, кстати, журнал с моей статьей.

— Редко журналы листаю, — сказал Варфоламеев, не притронувшись к печатной продукции. — Если вечер свободный, в оперу иду.

— В оперу? — Роман Кириллович опешил. — В какую? Здесь, в Москве?

— Ну-у-у. Сейчас к нам лучшие коллективы приезжают. Но люблю и Ла Скалу. В Берлине тоже программа хорошая.

Генерал госбезопасности? Или глава корпорации? Роман Кириллович был впечатлен несокрушимым спокойствием Варфоламеева.

— Теперь журналы не нужны, — сказал Варфоламеев. — Читать некому. Мысли, конечно, нужны. Если есть.

И тут Роман Кириллович решился поделиться с важным человеком тем, что его действительно мучало.

— В том-то и дело, что нет мыслей никаких! Ерундой занимаюсь! Знаете, как Александр Блок говорил: «Почему нам платят за то, чтобы мы не делали то, что умеем делать?» Вот в чем ужас, Андрей Андреевич!

— Ну-у-у. Это всегда так в России. Надежней. А что с вами стряслось?

И Роман Кириллович поведал, что его пригласили заведовать каким-то дурацким музеем авангарда. По всем регионам вновь отстроенной империи возникали музеи авангарда, некогда запрещенного советской властью, а сегодня ценимого как никакое иное достижение российской культуры. Надо объяснить миру, почему этот столь высоко ценимый беспредметный авангард родился в российской культуре. Есть ли в беспредметной абстракции предметность культурного ядра? Что есть авангард — социалистическое это искусство? А почему его тогда капиталисты скупают? Ницшеанская ли в нем воля к власти? Или продолжение философии народников?

Роман Кириллович оглянулся на своих коллег, приглашая участвовать в дискуссии, но энтузиазма не обнаружил, сидели сгорбившись над тарелками.

— Любопытно, как отнесся бы, скажем, Чернышевский, просветитель и пророк, опирающийся на гегелевскую эстетику, к вопиюще антигегелевской стилистике авангарда? — громко спросил старый ученый. — Коль скоро это новое искусство служит сплочению масс, возможно, одобрил бы? Славянофильство ли это? Или, коль скоро Запад оценил авангард, эта беспредметность — новый извод западничества?

Варфоламеев слушал, посмеиваясь.

— Ну-у-у. Приспособили вас к афере. Сочувствую. Вина себе подливайте. Вы, профессор, что, бургундское не уважаете? Тосканского заказать?

— Не пью я. Вот, на старости лет стал участником молодежных забав!

— Мода такая — деньги через мазню отмывать.

Варфоламеев ел, пил и разговаривал.

Неприятная правда заключалась в том, что мысли Романа Кирилловича были никому неинтересны. А здесь, в ресторане «Порфир», слушатель попался. И какой!

И Роман Кириллович ринулся в пучину анализа.

Западники конца ХХ века приватизировали заводы, построенные славянофилами середины ХХ века, на том основании, что славянофилы отобрали собственность у западников в начале ХХ века. Коммунистов, разумеется, можно обозвать наследниками славянофилов, раз они обрекли Россию на особый путь развития, отличный от буржуазного Запада. Но, с другой стороны, Карл Маркс славянофилом отнюдь не был, даже славянство он не жаловал, а российское самодержавие упирало на православие и народность. Коммунизм — учение интернационалистическое, привязать к славянофильству не удастся.

— Все запутано, Андрей Андреевич!

И старый ученый пустился в рассуждения, а грузный чиновник пережевывал пищу и запивал вином.

Славянофилы XIX века были государственниками и противниками коммунизма. Выходит, коммунисты — это западники? Тогда получается, что реформы, направленные против социалистической казармы, — это славянофильские реформы? Современные российские демократы, они, получается, — славянофилы? Путаница с определениями «патриот», «либерал», «демократ» и «государственник» в отношении сегодняшнего политического деятеля — ровно такая же, как в эпоху гражданской войны с определением: за красных или за белых выступает атаман Козолуп. Но атаман выступает и не за «красных», и не за «белых», и даже не за каких-то придуманных «зеленых»; он выступает за приватизированную им собственность.

— В итоге-то, в итоге всего — вернулись мы опять к славянофильству, Андрей Андреевич! — и старый ученый, рискуя надоесть, довел свой тезис до исторических глубин.

Славянофилы и западники XIX века оживили спор Ферраро-Флорентийского собора XV века — вне этого соображения порядочный ученый рассуждать права не имеет. Именно во Флоренции Медичи, где мечтали о новом Крестовом походе, о единстве христиан и спасении Византии, — там возмечтали об унии восточного христианства и западного, то есть о христианском братстве. А то, что несчастного митрополита Исидора, подписавшего унию от лица Православия, затем наказали и что унию разорвали — вот это и есть кульминация конфликта. И, когда в высокой воде Сиваша кавалеристы 2-й Конной рубили солдат подразделения белогвардейца Барбовича и по их искромсанным телам входили в Крым, то это с Исидором, с ним, самонадеянным, сводили счет.

Варфоламеев слушал, прикрыв глаза.

— Так-так. Исидор, значит.

— Красные и белые, патриоты и либералы, государственники и демократы — это новые термины для обозначения сторон в древнем споре «славянофилов» и «западников». Я не слишком вас утомил? Русская империя Европе необходима; я — имперский российский мыслитель.

— Живу в России, — ответил Варфоламеев. — Представить не могу, где еще жить. Европой не интересуюсь.

— Война с Европой будет? — неожиданно спросил Роман Кириллович. Очень беспокоил его этот вопрос.

— Ну-у-у. Как сказать. Не хотелось бы. Конечно.

— А вы, — Роман Кириллович хотел сказать «повлияйте, чтобы не было войны», но подумал, что это звучит странно, — а вы знаете, как сделать, чтобы войны не было?

— Ну-у-у. Сложный вопрос. Надо, чтобы никто ничего не хотел. Но так не бывает.

— Война — это страшно, — сказал Роман Кириллович. И, совершенно в духе той среды, к которой принадлежал, он добавил: — Но революция еще страшнее войны.

— Кому революция нужна? Никто не заказывал, только игрушечные. Вопрос в другом, Роман Кириллович. Если вы — государственник. Как вы сами сказали. — Варфоламеев смаковал вино. — Готовы государство защищать?

Роман Кириллович был к вопросу не готов.

— Мне скоро семьдесят.

— Причина уважительная. У кого возраст. Кто-то на Антигуа отдыхает. А мы закусываем. Но Родину защищать надо. — При этих словах Андрей Андреевич Варфоламеев отправил в рот огромный кусок паштета, обильно запил вином.

— Как защищать? И от кого?

— С оружием в руках. Как деды наши.

— Скажите, — не удержался от прямого вопроса ученый, — что может заинтересовать такого человека, как вы, в простом ученом? Интеллигенция, как считает мой младший братец, — упомянув брата, Роман Кириллович нахмурился, — в России перевелась. Но я по старинке в библиотеках сижу. Вам почему это интересно?

— Я-то сам из народа. Но, насколько могу судить. Нет никаких западников и славянофилов. И либералов с демократами не существует. Все проще. Существуют просто русские люди. Ну, они живут. Как умеют. Хлеб жуют. Но есть активные особи. Делятся на два типа уголовников. — Варфоламеев выпил, потом закусил. — Одни воруют и уезжают. Другие воруют и остаются.

— Простите, — сказал Роман Кириллович, — я вас не понял.

— Кто больше виноват? Те, кто украл миллионы, или те, кто грабит сберкассу? Те, кто разорил миллионы семей, или тот, кто убил старуху-процентщицу? Не знаете? Достоевский что считает?