Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

сотрудникам музея современного искусства можно сказать, что сведения об Андрее Андреевиче Варфоламееве были крайне скудными. По тому, как медленно и властно говорил, видно было, что лицо значительное, а пожалуй, и очень значительное. Что-то связанное с политикой, несомненно. Администрация президента? Совет безопасности? Все эти организации, названия которых знает любой школьник, Роману Кирилловичу представлялись туманно. Ясно, что чиновник, паря в таких высях, неизбежно связан и с разведкой, и с государственной безопасностью. Взгляд исподлобья, мерное тягучее «ну-у-у», крупные руки, тяжелые движения.

— Вино пьете?

— Умеренно, — сказал Роман Кириллович.

— А я неумеренно, — сказал Андрей Андреевич Варфоламеев. Затем назвался. Где работает, не сказал. Налил себе полный бокал. И Роману Кирилловичу щедрой рукой плеснул. — Вы попробуйте. Имперское такое винцо. Или, точнее, герцогское. Бургундское. И год неплохой.

Роман Кириллович выпил — и нёбо его обволокло непривычное блаженное ощущение гармонии. А ведь братец мой такое каждый день пьет, подумал ученый. Тем более что он Бургундией занимается. И досада на мгновение отодвинула в сторону разговор с крупным чиновником. Марк Рихтер пригрелся в Оксфорде — в самом центре британского снобизма — и лицемерие свое объяснять даже не трудится. Услышь он об участии старшего брата в государственном проекте — высмеял бы. И слова отыскал бы оскорбительные: мол, империю обслуживаешь. Роман Кириллович приказал себе — давно уже приказал — не испытывать обиды. Злобы не было в его сердце, только горечь от предательства.

В ту последнюю встречу, когда братья беседовали о России, младший брат говорил, что империя не противостоит хаосу, но представляет иной полюс бесправия. Левиафан и Бегемот, как сказано в книге Иова, суть ипостаси двух стихий: Левиафан — хаос и толпа, а Бегемот — власть фараона. Вот о чем сказано в Завете; и Гоббс неправ, сделав Левиафана символом государственного права, а Бегемота — символом бесправия. И тот зверь, и другой зверь — символы стихий, в которых личное начало отсутствует. Они не спорят, эти чудища, они поделили мир, надо отказаться сразу от обоих.

— А вот Пушкин понимал, в чем смысл имперского порядка.

— Есть в России два человека, коих нельзя хулить — Путин и Пушкин. Что за потребность везде авторитет искать? Сократ он, что ли, ваш Пушкин? Струсил попросту Пушкин, — запальчиво говорил Марк Рихтер, — с декабристами идти побоялся, с Ипсиланти побоялся в Грецию. А хотел как Байрон! Куда как хорошо — два пиита на руинах Миссолонги. Только вот царь не поддержал Ипсиланти, и желание поэтическое прошло.

Роман Кириллович возражал:

— Плохо я тебя учил, братец. Гордость нужна, чтобы на старшего брата голос повышать. А для ежедневной работы гордость не требуется. В России труд нужен.

— Не гордость, а ответственность! — срывался Марк Кириллович. — Делай столько, сколько нужно другим, а не столько, сколько можешь!

— Ты побогаче меня будешь. Если я один пакет картошки родителям куплю, ты меня устыдишь — купишь два. Вот и вся твоя ответственность.

Тяжелые воспоминания.

Был брат. И нету.

— Вы мечтаете, Роман Кириллович, — сказал его чиновный собеседник. Варфоламеев тем временем навалил себе полную тарелку разнообразной снеди и выпивал бокал за бокалом. — А я конкретно интересуюсь, как нам с империей дальше жить. Думал, вы знаете.

— Ничего, если долго говорить буду?

— Ну-у-у. Потреплю. — И отхлебнул вина.

Роман Кириллович рассказал чиновнику свою концепцию. Важно правильно понимать слово «империя». Империя будто бы отменяет свободу личности, но так ли это? Недаром философ Федотов называл нашего первого поэта Пушкина «певцом империи и свободы»; тут многие видят упрек в раздвоении личности поэта-камер-юнкера: мол, он и за вольность, и «царю хвалу свободную слагает». А что, если нет двойственности? Что, если именно Русская империя и есть гарантия свободы?

Войти в братскую семью европейских народов Россия может лишь в качестве империи. Не будем торопиться, разберемся: Российская империя и царизм — не одно и то же. Не следует огульно описывать самодержавную монархию России как националистическую и славянофильскую; не следует огульно считать, что русские коммунисты подхватили западную интернациональную доктрину. Все сложнее. Роман Кириллович склонял упрямую седую голову, связывая историю воедино.

Российская государственность складывалась по норманскому типу — и, если принять, что Балтийское море есть северный аналог моря Средиземного, это становится очевидным. Новгородское вече и принципы вольных городов — все это прибрала под руку Московская Русь, царство сугубо национальное; воля Петра, европейского преобразователя, превратила национальное царство в интернациональную империю. И только в качестве империи, то есть наднационального, всемирного образования, Россия подошла к своему предназначению: не только стать наследницей Византии, но и взять на себя те функции, что Священная Римская империя к тому времени утратила.

— Я понятно излагаю?

— Ну-у-у. Пока терплю.

Роман Кириллович продолжил:

— Именно как империя Россия и может войти в братство народов Европы; ибо империя есть порядок и право. Сохраняя себя как огромное централизованное пространство, Россия выполняет функцию скрепы Востока и Запада, замка — удерживающего мир от разрушения.

— Стало быть, Россия — это своего рода тамбур, как в поезде между вагонами?

— Нет-нет! — Роман Кириллович испугался, что кремлевский чиновник увидит в его словах насмешку над державой, — не тамбур, что вы! Это пространство, которое удерживает распадающийся мир! Именно поэтому нельзя допустить раскола державы!

— Ну-у-у, — протянул Варфоламеев, набычив умную свою большую голову, исподлобья изучая Романа Кирилловича, — это все интересно. И как нам империю в мире удержать? Если ее никто не хочет? Американцам можно империю, а нам нельзя.

— Расслоилось общество, Андрей Андреевич. Трагически расслоилось на демократов и государственников.

— Неужели прямо расслоилось?

— Оппозиция! Демонстрации! Люди отстаивают право на честное мнение!

— Ну-у-у, — протрубил Варфоламеев. Он тянул свое «ну-у-у», вынуждая собеседника вслушиваться и ждать важного слова. — Пусть оппозиция будет. Так считаю. Меня лично оппозиция и не беспокоит вовсе. Согласитесь, удобно иметь оппозицию, которая ничего сделать не может, а главное, не собирается.

— И вы поддерживаете оппозицию? — спросил Роман Кириллович, изумившись.

— Ну, где я — и где оппозиция. Меня другое беспокоит: наша земля многим нравится, а защищать некому.

— Я защищаю не территории, а моральные принципы. Для меня идеалы европейского Просвещения остаются первостепенными, — сказал Роман Кириллович, волнуясь. — Вопрос в том, как обеспечить становление свободной — но в правовом понимании этого слова — личности в России. Вопрос в том, какая оппозиция. Свобода есть оппозиция вольнице, гуляй-полю. Я опасаюсь, что раскол между государством и оппозицией ведет Россию в хаос.

Роман Кириллович понимал, что разговор это важный, способный изменить жизнь.

Тем временем Варфоламеев налил себе полный стакан дорогого вина (бутылку выбирал придирчиво, Роман Кириллович даже в меню не стал заглядывать, понимал, что такая бутылка стоит немало), отхлебнул. Одобрил, сделал еще глоток.

— А что, мыслители имеются? — осведомился крупный человек. — Есть теории?

— Если вы имеете в