Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

кодекса. И тут же законному (повторяю: «законному»!) победителю предъявляют претензию в том, что он «убил культуру России»! Высказывают оскорбительное подозрение, что дворянин носил кольчугу под камзолом. Будто бы прислали из Парижа.

— В рамках ленд-лиза, — не удержался Рихтер, но Рамбуйе не расслышал.

— Разумеется, не было кольчуги — пуля попала в пуговицу. Резюмирую: закон столкнулся с националистическим чванством.

— Об этом книга Кюстина? — спросил англичанин. История оказалась скучной.

— И Кюстин, и Токвилль, и Наполеон Третий поставили вопрос, который сейчас решает Брюссель: как перевести популярную идею равенства в рамки иерархии, не разрушив феномен гражданских прав. Спекуляции марксизма пропагандируют новый тип гегемона — так называемый пролетариат. Первоочередная задача — действительно создать новый тип гегемона. Новую глобальную элиту. Спонсирую в России журнал «Дантес», стремлюсь воспитать правовую личность.

Англичанин зевнул: право не интересует того, кто обладает правом от рождения.

Марк Рихтер слушал Рамбуйе с раздражением.

Прежде, как и всем московским интеллигентам, ему нравилось, когда бранят варварские нравы родины. Сейчас стало неприятно: точно он один имел право ругать Россию, а иностранцу этого делать не следует. Впрочем, он же сам — иностранец.

— Готовите военную кампанию? — поинтересовался Рихтер. — Кюстин издал книгу в тысяча восемьсот сорок третьем, за десять лет до Крымской войны. Теперь информация доходит быстрее.

— Кюстин подготовил идеологическую базу войны, соглашусь с тезисом, — сказал Рамбуйе, — и не он один; Токвилль в заключении к первому тому дает исчерпывающую характеристику России.

— Ну как же! Токвилль рассуждает о русском рабстве. Сразу же после главы, в которой обосновал исчезновение индейцев. — Рихтер говорил зло, и ему было стыдно за свою злость. Я ведь и сам так думаю, почему злюсь на француза? Еще решат, что я патриот России. И он подумал о старшем брате, который знал историю вопроса и был патриотом. Мне надо промолчать, думал Рихтер. Но все-таки добавил: — Кюстин был в России всего три месяца.

— Три месяца — более чем достаточно, — сухо сказал Рамбуйе. — Больше не рекомендуется.

— Мой брат, — сказал Марк Рихтер, — занимается девятнадцатым веком всю жизнь. Жаль, мы не можем послушать его лекции.

Подъезжали к Паддингтонскому вокзалу, где путешественники собирались пересесть на кэб.

— В черный кэб пять человек сядут, — сказал экономный Бруно.

— Пусть вас будет четверо, — сказал Балтимор. — Я поеду сам по себе. Make yourself comfortable, — и поволок чемодан с бургундским вином к свободной машине.

— Что касается меня, я рада чувствовать близость мужчины, — сказала Жанна Рамбуйе, усаживаясь между Бруно и Рихтером. Рихтер обратил внимание, что во время речи мужа Жанна старательно отводила глаза, вероятно, переживала за Пушкина и Россию. Впрочем, кто поймет душу искательницы приключений.

Черный кэб ехал по Лондону, который Марк Рихтер видел в последний раз.

Ехали мимо четырехэтажных особняков с маленькими садами, где уже скоро, в конце февраля, зацветут синие гиацинты, где обязательно живет лиса и малиновка, где за стеклом камина теплый огонь от угля. Ехали мимо пабов, в которых прежде сидели Честертон и Шоу, мимо библиотек, в которых работали Спенсер и Карлейль, мимо театров и галерей, уродливых буро-кирпичных домиков, воткнутых застройщиками в те места, где падали германские бомбы. Ехали мимо нищих, которых лучше всех описал Диккенс. Нищие Лондона не похожи на парижских клошаров, которые просто возлежат на тротуарах, а еще охотнее на теплых воздуховодах метрополитена. Нищие Лондона всегда куда-то бредут, окликая прохожих, требуя денег.

Лондон всегда клокочущий и кипящий город, в котором не живут просто так — никто не умеет жить просто ради жизни. В Лондоне все куда-то идут, что-то хотят откусить от действительности — успех, славу, кусок булки. Это город маленьких людей, которые рвутся стать людьми большими.

Здесь, в этом самом Лондоне, Карл Маркс и писал — одновременно с Токвиллем и Кюстином — писал ту самую книгу, посвященную торжеству «маленького человека».

Вот с кем следует свети счеты двадцать первому веку — с беззаконным «маленьким человеком», которого смутили утопиями, и маленький человек разрушил закон.

Мы все хотим сказать именно это, думал Марк Рихтер, но сказать стесняемся.

А вот мсье Рамбуйе прямо говорит, и, видимо, это мнение Брюсселя.

Мстить решили озверелым толпам, чинившим революции и войны, мешавшим благостному развитию прогресса и капитализма; но так сказать нельзя — уличат в расизме, обвинят в социал-дарвинизме. «Маленький человек» — это воплощение народа; народные толпы управляются мелкими страстями маленьких людей — так считали граждане, интеллектуально возвышающиеся над массой. «Маленький человек» Гитлер, «маленький человек» Сталин, да и самозванец Наполеон вызывал презрение у современных ему рослых императоров тем, что был человеком маленьким — во всех отношениях: и беспородным, и низкорослым. И те, кого маленькие люди возбудили, — в свою очередь были маленькими незначительными людьми. Все тираны, возрождавшие в двадцатом веке ретро-империи, все они были «маленькими людьми». Этих тиранов вытолкнула на поверхность истории философия Просвещения и гуманистическая литература, вот они и воспользовались моментом, забрали власть.

Так думал Марк Рихтер, профессор-расстрига, вспоминая споры с братом, собирая остатки своей рассеянной памяти. Автор этой книги не может и не хочет комментировать мысли человека с расшатанной психикой, автор просто описывает то, что происходит в сознании героя.

Рихтер думал так: классическая литература девятнадцатого века всегда защищала «маленького человека» — так называли забитого обитателя городских трущоб, которого государство походя стирает в пыль. Этот маленький человек стал критерием нравственности общества. Про него и Диккенс писал, и Пушкин с Гоголем обратили сострадательный глаз на убогого. А потом, после того как они обласкали сочувствием одинокого, другие гуманисты, идущие следом за гениями, обнаружили, что убогих, оказывается, много. Неприкаянных называли «бедные люди» и рассказали миру, как «бедные люди» страдают. Прежде убогим тоже иногда сочувствовали, но как-то вскользь: иных дел хватало. Бедных людей колонизировали и пороли, и сочувствие дозировали. А тут — гуманисты всполошились. А бедные люди и распоясались: стоило философии Просвещения провозгласить равенство, как корсиканский капрал возмечтал стать Императором, а семинарист из грузинского села оттяпал полмира. Тут надо тонко понимать разницу: если половиной мира желает управлять потомок Черчиллей, это нормально; но капралу и семинаристу не положено. Капрал и семинарист, дабы достигнуть власти, опираются на толпы себе подобных, и гуманист двадцатого века обнаружил, что своим состраданием возбудил вооруженные массы. Оказалось, что «бедные люди» — не кучка оборванцев, а огромная толпа бандитов. Цивилизация ставит вопрос: толпа бедных людей состоит из многих «маленьких человечков», или «маленький человек» не имеет к «бедным людям» отношения? Иными словами: сострадание, направленное на одного маленького человека (ну, пожалели клошара), следует ли распространять на всех «бедных людей»? Их ведь рождается бесконечно много, этих убогих, — тут на всех сострадания не напасешься. Альберт Швейцер, доктор в черной Африке, он, вероятно, понял «категорический императив» излишне буквально —