Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

же брат за границей! Зачем же вы правды следствию не говорите? Брат родной у него в Англии проживает! Брат его информацией и снабжает.

Роман Кириллович не счел нужным отвечать.

— Страна в опасности, все должны быть бдительными. А тут брат в Англии.

Роман Кириллович молчал.

Ответила старуха Прыщова:

— Сама ты иноагент. Ишь, прыткая. Завела себе хоромы в Ливии, думаешь, никто не знает?

— Какие хоромы? — Стацинская помертвела.

— В Ливии твоей. Богачка. В Ливии виллы отгрохала, а на честного человека напраслину возводит. У ней ливийских тугриков полный сервант.

По сказочному везению Стацинской неграмотная Прыщова, подслушав соседские разговоры, приняла Латвию за Ливию, и прозвучало обвинение столь дико, что никто из людей в форме не отреагировал.

— В Ливии, значит, будешь отсиживаться? Ни и катись к себе в Ливию, никто здесь плакать не станет.

Прыщова продолжала, не стараясь даже понизить голос:

— Ты, Роман Кириллович, смотри за ними в оба. Наркотики сейчас тебе подложат. Или доллары.

— Гражданка, вы что себе позволяете? — вот на эту реплику должностные лица отреагировали немедленно.

— А что такого я сказала? — Прыщова глядела на следователя совершенно без испуга, но как человек, привыкший к публичному скандалу. — Арестовать хочешь? Валяй, крути руки. Я у себя в стране живу. В Ливии особняки не строила. А ты откедова приехал, не знаю. Монгол что ли? Ко мне тут ходит один такой, жилплощадь оттягать хочет. Знаю я вас. — И старуха добавила, адресуясь уже к Роману Кирилловичу: — А ты с ними в разговоры не вступай. Еще чего спросонья ляпнешь. Молчи, и все.

— Разберутся без вас, — сказал полицейский.

Глава 10

Маленький человек и его бедные люди

Двадцатый век воплощал в жизнь теории века девятнадцатого, но получилось скверно.

Догадка озарила умы: девятнадцатый век обманул — дурную теорию подсунул! Вот почему случились мировые войны и революции: девятнадцатый век поставил неверный диагноз, и все лечение мира вышло неудачным. Тогда новый двадцать первый век решил отомстить девятнадцатому веку за обман.

Когда хочешь отомстить социальной концепции, надо обозначить субъекта истории, ради которого выстроена неправедная социальная концепция — конкретному субъекту и следует мстить. Вот, допустим, Великая французская революция мстила аристократии, это логично. А кому должен мстить двадцать первый век?

Вероятно, сегодня логично мстить Французской революции, потому что именно с ее пафоса и начался злосчастный девятнадцатый век. Виновато проклятое дерево свободы, что было посажено на Марсовом поле, а год спустя три германских романтика (это были отнюдь не романтики, жест прекрасен) — Гегель, Шеллинг и Гельдерлин посадили символическое дерево свободы на площади Тюбингена. Ради кого философы посадили на рыночной площади германского городка претенциозное растение? Якобинский террор, наполеоновские войны, Венский конгресс, прусская философия Гегеля, марксизм, Октябрьская революция, фашизм и наконец — о, счастье долгожданного отдыха! — воцарилась глобальная рыночная демократия.

Однако злокозненное дерево продолжает смущать души. Двадцатый век показал, что плоды дерева — ядовиты, но граждане наивно продолжают их употреблять в пищу. Впрочем, и Адама, как известно, соблазнили плодом запретного дерева. Адама из райского сада прогнали, вот и хозяин сегодняшнего мира должен задуматься: кому именно должен отомстить двадцать первый век, чтобы рынок и демократия функционировали бесперебойно? Гегелю? Робеспьеру? Ленину? Или тому плебею, ради которого дерево свободы сажали?

Всякий индивид, который знаниями вознесен над толпой, обязан задать этот вопрос. Оксфордские путешественники, сливки европейской культуры, едут в чужой мир — что скажут они дикарям? Не прокиснут ли сливки?

Марк Рихтер, наблюдая за своими попутчиками (местный поезд «Оксфорд — Лондон» комфортом не баловал, жесткие сиденья, пассажиры сидят тесно), заметил, как изменился брюссельский чиновник Астольф Рамбуйе. В стенах Камберленд-колледжа Рамбуйе был одним из многих ученых воронов, и уж точно не вожаком вороньего грая. По мере продвижения в сторону континента черты пухлого лица французского аристократа сделались значительными.

Астольф Рамбуйе отправлялся в землю снежного беззакония, вооруженный огромным фолиантом, который выложил на вагонный столик.

— Я не первый, кто спускается в ад, — сказал аристократ значительно. — Иду по стопам великого соотечественника. — Аристократ положил ладонь на книгу, словно принося присягу в суде.

Бруно Пировалли оживился.

— Так вы итальянец! Любители спагетти всегда рады соотечественнику! — жовиальный Бруно раскрыл объятья. — Бифштекс по-флорентийски! Супертосканское! Вы флорентиец? Данте с собой возите?

Астольф Рамбуйе ответил макароннику презрительно.

— Это работа маркиза де Кюстина, «Россия в тысяча восемьсот тридцать девятом году». Серьезная книга.

— А я думал, «Inferno» — вы сами сказали про ад.

— Кюстин назвал рабскую Россию чертогами ада.

— «Россия в тысяча восемьсот тридцать девятом году»? — уточнил обстоятельный Алистер Балтимор, английский джентльмен. — Так это двести лет назад написано?

Поскольку Алистер Балтимор сколотил состояние на современном искусстве, дата не убедила. Вообще, на арт-рынке девятнадцатый век заметно просел.

— Издана когда?

— Тысяча восемьсот сорок третий, — с достоинством ответил дипломат.

Алистер Балтимор взвесил возможные бенефиции от издания 1839–1843 годов.

— Не актуально.

— Маркс издал Манифест в тысяча восемьсот сорок восьмом, и некоторое влияние имеет, — сказал Рихтер.

— Не заметил, — холодно сказал галерист.

— Маркс и Данте не актуальны. — Рамбуйе отмахнулся от конкурентной литературы. — Середина девятнадцатого века знаменательна не марксизмом, но концепцией Наполеона Третьего, Токвилля и Кюстина. Мое окружение в Париже… — заметил брюссельский чиновник и французский аристократ и уточнил: — Я имею в виду маркизу де М. и баронессу де Б.; близкие мне люди полагают, что проблема Французской революции стоит остро, как никогда. Именно сейчас Запад подводит итог долгой дискуссии.

Поезд от Оксфорда до Лондона идет не более сорока минут, но гражданин Пятой республики успел прочесть лекцию соседям.

— Коллега упомянул имя Данте, — начал Астольф Рамбуйе, — и, хотя мало интересуюсь «Комедией», имя Данте употребляю часто. Только добавляю к имени Данте одну букву.

— А именно?

— Добавил букву «С». Получается имя Дантес. Француз на службе русского императора Николая Первого и сенатор императора Наполеона Третьего. В этом факте — фокус проблем века. Преодоление революции через аристократическую демократию. Следует читать Токвилля, имея в виду опыт Дантеса.

— Того самого, который застрелил поэта Пушкина, — уточнил Марк Рихтер. Рамбуйе он слушал внимательно.

— Русские склонны переоценивать подражательного автора. Кюстин анализирует феномен русской культуры. Женщина, ревность, вызов, пистолеты — и вуаля! Поэт, чье творчество состоит из цитат Байрона, Гете, Шатобриана и Мериме — убит западным политическим реформатором.

Алистер Балтимор подтвердил кивком головы, что сюжет любопытен.

— Кюстин описывает вакханалию, устроенную вокруг смерти поэта. Другой русский автор (некий Лермонтов, Кюстин ставит его невысоко) создает поэму «На смерть поэта», в которой обвиняет иностранца, погубившего русскую культуру. Но культуры не было изначально!

— Любопытно, — согласился англичанин.

— Кюстин описал антагонизм между русской культурой и «законом». Не только Крым, не только Донбасс, но и случай с Пушкиным обнажают проблему.

— В чем проблема?

— Извольте. Пушкин и Дантес стреляются на основании дуэльного