Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

не подразумевает ответственности перед государством, зеркально отражающим ответственность государства за всякого гражданина? Гуманисты негодовали: неужели болезни, холод, голод, неизбежная кончина не уравняли всех людей друг с другом? Разве общая судьба перед лицом бренности не очевидна? Так-то оно так, но что значат абстракции рядом с простым фактом инфляции?

Африканских беженцев Европа принимала неохотно, а германские политики, что разрешили африканцам искать прибежище в сытой Германии, вызывали нарекания у немцев. Безразмерное братство получилось, резиновое! А уж прочие европейцы и вовсе проклинали Германию, по чьей милости некогда чистая белая цивилизованная Европа оказалась запачкана грязной разноцветной публикой. Перспектива делиться европейским достатком мало кого из европейцев блазнила, лодки с африканскими беженцами отгоняли от европейских берегов, многие тонули, тянули тощие ручонки из Адриатического моря — но какие бы меры защиты ни принимали, поток желающих пристроиться у европейской кормушки не иссякал.

Киевский еврей Феликс Клапан, нашедший спасение в Германии (а затем и в Англии) от украинской мизерабельной судьбы, принятый по еврейской линии, уже давно ощущал себя полноправным гражданином Запада и относился недоброжелательно к эмигрантам из стран Азии и Африки. То, что его самого Европа обласкала, казалось новому европейцу абсолютно естественным, поскольку он не только представлял белую расу — но, что важнее, впитал в себя культуру и мораль цивилизованного мира. Феликс Клапан был просвещенным европейцем, киевский еврей, если уж ставить точки над i, — это вам не какой-нибудь ливанец. Распространить блага цивилизации на субъектов, не воплощающих своим внешним видом европейскую культуру, не разделяющих принципы демократического общежития, здравый смысл Клапана отказывался.

— Существуют правила цивилизации, — веско говорил Феликс Клапан, глядя твердыми прозрачными глазами на собеседников. — Мы стоим на страже демократии!

И собеседники акварелиста — эмигранты Ефим Юдковский, поэт, и программист Борис Шойхет (брат одесского ресторатора, преуспевшего в Москве), — поддерживали это мнение.

— Я лично, — говорил Ефим Юдковский, — задыхался от гнета и гнева. Мы, в сущности, аристократы духа.

— Средний класс, — уточнил программист Шойхет, — то есть субъект, наделенный собственностью и правом голоса… — поскольку право голоса у Шойхета было, он говорил много, — средний класс — это и есть аристократ духа.

Программиста Шойхета германские политики выделили из прочей толпы эмигрантов — оценили социальную активность; Шойхет стал душой антироссийских демонстраций у Бранденбургских ворот, несгибаемым борцом. Было решено поддерживать активного человека деньгами — разумеется, со всей деликатностью. Приглашают на конгрессы, митинги, телепрограммы — гонорары позволяют жить на уровне искомого «среднего класса».

Что же касается так называемого «сочувствия всем мигрантам» без разбора, то с этим инфантильным чувством следует покончить.

Братство следует понимать избирательно, не нужно это понятие проституировать; найдено слово: не нужно проституировать братство! Приняв германское подданство, Клапан перебрался в Оксфорд, но германское гражданство сохранил: все же немцы исключительно внимательны к правам человека; мало ли как оно повернется. Штутгарт акварелист навещал регулярно, с еврейской общиной следовало поддерживать отношения. Западный мир устроен разумно и удобно; как выражается Ефим Юдковский, Европа — это большая комфортабельная гостиница, в которой (в отличие от российских помоечных коммуналок) уважают права соседа. Никакой толчеи, никаких скандалов на общей кухне, если стоишь в очереди в туалет, сохраняешь корректность. Однако будем реалистами: так называемые «права человека» не следует распространять на дикарей.

Соображениями этими поделился Клапан с Наталией Мамоновой, лежа в широкой постели штутгартского отеля. Наталия привела художнику аргументацию Марка Рихтера, мол, Европе пристало расплатиться за годы колониализма. Феликс Клапан рассмеялся: «Что за чушь! Я, что ли, этих африканцев колонизировал? Вот балабол какой этот Рихтер». И Наталия принуждена была согласиться с правотой возлюбленного. Пересказывать речения Рихтера в постельных разговорах с Клапаном стало привычным занятием, и вовсе не от злорадного глумления над пожилым профессором; это выходило как-то само собой: любопытно было наблюдать, как абстракции оксфордского книгочея рушатся при столкновении со здравым смыслом. В такие минуты Наталия невольно сравнивала обоих кавалеров и, не отдавая предпочтения никому, любовалась борьбой взглядов. Какие разные! «Твой Кирилыч, — говорил Клапан, разминая крепкой рукой полную грудь Наталии, — о политике рассуждает, а в жизни ни черта не понимает». В вопросе об африканцах, внедренных в европейскую цивилизацию, Наталия была всецело на стороне акварелиста. Хотя (не будем и это сбрасывать со счетов) их вечерний поход в алжирский ресторан был приятен.

Но если с африканцами все более или менее ясно: их легко опознать по характерному цвету кожи, то в отношении России возникали вопросы. Русского человека, конечно, видно издалека, но, коли скиф приноровится носить смокинг и пользоваться столовыми приборами, так ведь можно и перепутать варвара с цивилизованным гражданином. Сумеет ли Россия стать братской страной в семье европейских народов? И нужно ли это усилие совершать?

Как помнят многие (а уж братья Рихтеры столько спорили на эту тему, что им забыть невозможно), общее настроение во время реставрации капитализма было восторженно-выжидательным: затем и рушат Советский Союз, чтобы обновленная Россия влилась в европейский мир. Немного перетерпеть, и прогресс широкой полноводной рекой хлынет на российские пустоши. Все прогрессивные люди в ту пору произносили тирады касательно того, что Россия была до злосчастной «Октябрьской катастрофы» (термин Романа Кирилловича) полноправной «европейской державой» (определение, данное своей стране Екатериной) и лишь диверсия большевиков разрушила Bruderschaft.

Роман Кириллович, убежденный сторонник того, что братские отношения России и Европы — вещь сугубо естественная, пусть обстоятельства и складывались неблагоприятным образом, часто вспоминал строки Державина:

Доколь, Европа просвещенна,

С перуном будешь устремленна

На кровных братиев своих?

Марк Рихтер, пикируясь с братом, говорил, что призывы — мол, «в последний раз на светлый братский пир взывает варварская лира» — звучат агрессивно, за приглашением на общую выпивку непременно следует: а если не придете, то «обернемся к вам своею азиатской рожей». И это потому так сказано, уверял Марк Рихтер, что поэт знает: европеец не считает русского за равного.

Роман Кириллович терпеливо разъяснял:

— Это совсем не угроза, лишь констатация двойной природы России. России пора решиться и стать Европой в полной мере, ради этого русские люди во главе с Горбачевым и совершили революцию!

— Революция — это экологический трюк? Поворот рек? Культурный эксперимент? Люди чего больше хотят — стать европейцами или чтобы зарплату платили аккуратно?

— Если европейцами станем, это гарантирует законность. Так и зарплата появится!

— А если не у всех зарплата появится? И кто решит: европеец ты или еще нет? Генералы успеют европейцами стать, а рядовые не поспеют. Знаешь, как твои друзья-либералы говорят: в будущее возьмут не всех. Нравится?

— И правильно говорят. Народ покаяться должен. Сталинистов, коммунистов, палачей не возьмем в будущее.

— Но это народ. Как народ может каяться? В чем? В своей истории?

— А как