Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

— Но у русского народа не было расовой теории. Никогда. В том, что русские поверили в социализм, зачем каяться?

— В том, что лагеря построили.

— Так для себя же строили. Себя и сажали.

— А переселенные народы? Антисемитское дело врачей? Угнетение малых народов?

— Да нет такого народа в России, — говорил еврей Марк Рихтер, — которому жилось бы хуже, чем русским. Хороша «титульная нация»! Много добра с колоний получила! Переселенные народы? Да все русские жили и живут как в гетто. В Прибалтику ездили, чтобы кофе пить, на Кавказе шашлыки ели, на Украине ухоженные деревенские домики — туда на лето интеллигенты деток вывозят. А в России никогда ни черта не было.

— Зато в Москве всего хватает.

— У кого хватало? У тебя? У них? — и пальцем показал за окно.

— У меня ничего нет. Интересно получается, братец. Вот я ценю европейские ценности. Но в Европу не еду. А ты — наоборот. Я лично собой не горжусь. Мне по капле надо выдавливать из себя раба, чтобы стать европейцем.

— Человеком будь! Почему просто не дать русскому человеку быть независимым русским человеком? Без европейских ценностей? Как же я вас, лицемеров, ненавижу!

— Лицемер тот, кто ругает рабство, но боится его радикальной отмены. Проще уехать на Запад, чем превратить Россию в Европу. В том, что ты меня ненавидишь, братец, не сомневаюсь. И знаешь, почему ненавидишь? Потому что тебе стыдно смотреть на старшего брата.

Кому, как не братьям Рихтерам, было знать, что от братства к вражде путь короткий. А вот украинцы и русские пережили это чувство особенно ярко.

Марк Рихтер считал, что оранжевая революция Украины возникла как второй акт российской Фронды.

— Принцы капитала не успокоятся. У них имеется своя цель, участникам баррикадных боев неизвестная. Ты понимаешь, что твоя Фронда готовит большую войну?

— Фрондерами называешь тех, кто открывает правду о сталинских репрессиях?

— Фрондой я называю избирательную правду. Фрондой я называю борьбу принцев за феодальные привилегии, в которой народ участвует как пушечное мясо. Фрондой я называю дозированную демократию. Правда о сталинских лагерях? Отлично! Браво! Сталин помер семьдесят лет назад, но почему вы не пишете об украденных сегодня заводах? И глупая городская толпа идет на баррикады, вместо того чтобы вернуть себе украденный завод. Ваши оранжевые революции — это Фронда. Претензии на «европейскость», которая не нужна русскому человеку, — это Фронда. Потому что пригодится только нобилям, у которых поместья в Европе. Разберись, сколько получает ваш герцог Лонгвиль!

— То, что ты, братец, называешь Фрондой, — это попросту совесть. Забытое слово. А мы это слово вспомнили.

То, что Марк Рихтер называл Фрондой, было движением столичной интеллигенции, недовольной тем, что в России, освобожденной от коммунистической диктатуры, опять установилась централизованная власть.

Выборы стали (так считали многие) фиктивными. Демократические граждане посылали наблюдателей на избирательные участки — проверить, действительно ли 90 % населения голосует за ненавистного Путина, приглашенного править Россией непосредственно из ГБ. И прогрессивные граждане выискивали фальсификации в подсчете голосов.

Но — есть фальсификации или нет таковых, а большинство населения голосовало за Путина, и тогда прогрессивные люди сердились на глупый народ.

— Вы уж разберитесь, — говорил Марк Рихтер своему брату, — вы считаете, что выборы поддельные, или вы ненавидите избирателей за то, что те выбрали не того, кого надо? Одновременно то и другое быть не может. Или одно, или другое. Вы себе хотите свободу принести — или народу? А если народу, так, может быть, вы у народа спросите, что народу нравится. Как же вы, фрондеры, не поймете, что у людей есть право любить то, что им хочется.

На это Роман Кириллович не отвечал, а толпы прогрессивных протестантов наливались гневом. Но куда более плотные толпы темного народа, угнетенного, но сплоченного в угнетении, ненавидели не тирана, но ненавидели тех оранжевых революционеров, кто хотел сместить тирана. Народ считал, что тиран-то порядок наводит, а вот реформаторы — они воры. Это они, проклятые приватизаторы, европейцы, просветители, виноваты! И ненависть гудела в стране. Интеллигенция презирала народ, народ ненавидел интеллигенцию. Стали говорить о том, что есть «две России»: одна прогрессивная и европейская, другая — рабская, лапотная, красно-коричневая. Париж Сен-Жерменского предместья и Сент-Антуанского предместья — это лишь бледная репетиция того, что случилось в России. И в Сен-Жерменском предместье Москвы считали, что мало сделал Горбачев! Революция против социализма нужна, но ее мало! Нужна еще одна революция — против косного русского населения!

Оскорбительно для мыслящего человека в России, что страной управляет мелкое ничтожество — так говорили друг другу. И поддакивали: — Оперативник! Опричник! В органах работал.

— Знаете, какая кличка у него была в органах? Моль! — эту фразу шептали друг другу на ухо.

Как же так вышло, что неприметный, тихий как тень человек с невыразительным лицом («знаете, они в органы всегда выбирают людей, у которых лица не запоминаются») стал главным в стране победившего капитализма? Именно в глухие путинские годы, когда плоское восточное лицо российского тирана стало появляться на обложках западных журналов (мол, новый лидер мира явился) — на баррикадах Фронды и на киевском Майдане возникли иные лица, запоминающиеся, рельефно-полные. Кто забудет роскошное лицо публициста Зыкова, резкие черты Джабраила Тохтамышева, утонченный профиль Владика Цепеша? Это вам не блеклые физиономии домохозяек, не пропитые хари провинциальных мужичков. Им, несмышленым, свободу дали, а они?

Было время, когда большевики мечтали о перманентной красной революции, организованной ради пролетариата. Но этой коммунистической авантюре сбыться было не суждено. Напротив того, перманентная оранжевая революция, направленная против косного пролетариата, ширилась цепной реакцией праведного гнева.

Уж если внутри России было две страны, то Украина с Россией ощутили себя двумя разными мирами. В каждой новой территории, которую охватывал оранжевый пламень свободы, революция приобретала характер национальной борьбы. Идея Сен-Жерменского предместья Москвы: «в бедах державы виноват косный русский народ» — нашла яростных адептов на Украине.

В Москве протесты сами собой увяли — и лучшие из московских оппозиционных ораторов: и Зыков, и Цепеш, и Тохтамышев, устремились из бесперспективной Москвы на перспективный Майдан. Там, по выражению оратора Зыкова, «раскачивали лодку», взывали к сознательным украинцам, объясняя им, как случилось, что неграмотное русское население попало под власть кремлевского паука.

Как не упомянуть легендарного куратора современного искусства Грищенко, непременного участника Майдана, вещавшего с импровизированных трибун. Убедительно-звонкий, с тугими ляжками, обтянутыми желтыми рейтузами, этот герой сопротивления освещал собой всякое собрание. Непосредственно в боях куратор Грищенко участия не принимал, он был по натуре трибун, не инсургент. Рассказывал о первичности украинского искусства по отношению к русскому, объяснял, почему пробил час последней битвы с русским варварством. Грищенко рассказывал об этом во всех просвещенных столицах мира. С ним, плечо к плечу, стояла