Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Тот, кому досталось «красное» (похлебка из красной чечевицы), съел тарелку похлебки, но право на первородство потерял. Красный цвет еще никому не сослужил хорошей службы: все, кто встал под красный флаг революции, в глазах цивилизованного Запада утратили право на место в сонме просвещенных народов.

Видимо обдумав это обстоятельство, «красный» протест в конце двадцатого века сменили на «оранжевый» и даже на «зеленый» — ну так ведь и чечевица бывает разных цветов.

«Оранжевые» революции отличались от «красных» тем, что не только не порывали с капитализмом, но, напротив, были направлены против красной заразы, на укрепление стабильного финансово-демократического мира; такие революции поддерживала плюралистическая олигархия. «Зеленые» протестные движения были, на первый взгляд, направлены против финансистов, но как-то неожиданно оказывалось, что лидеры партии «зеленых» входят в германское правительство, а министр иностранных дел Германии Анналена Бирбок (активистка «зеленых») — прямая ученица финансиста Сороса. И как тут спорить о первородстве, когда все приходит к одному знаменателю — причем весьма быстро.

Населению свойственно мечтать о большой тарелке, чечевичную похлебку перемен щедро раздавали всем подряд — и украинским дуракам, и российским дурням; и одной тарелки никогда не хватает на всех. Те, кто посылал братьев умирать, чечевичной похлебкой вовсе не интересовались, предпочитая блюда более изысканные. И, когда братья стреляли в братьев, и тем и другим казалось, что не закон братства они нарушают, но восстанавливают справедливость первородства.

Попытки примирения были.

Братья Рихтеры встретились — последнее свидание перед смертью отца — напротив Института философии, в пиццерии, принадлежащей итальянцу Марио (так и называлась «У Марио»), а в действительности созданной стараниями предприимчивого одессита Миши, который приватизировал убогую советскую пельменную. Марио (Миша) развесил там и сям плетеные бутыли из-под кьянти, покрыл столы скатертями в красно-белую клетку, вдел в ухо серьгу; он был практически неотличим от сицилийца, а его пицца столь же отвратительна, как в нищих кварталах Палермо. Миша, следуя древним сицилийским рецептам, вываливал на блин все мыслимые и немыслимые объедки и поливал все томатной пастой. Выходило прибыльно. Поговаривали, что дела Марио идут в гору, его взял под опеку какой-то влиятельный бандит, скоро сеть итальянских ресторанов охватит столицу.

— Хорошая пельменная была, — сказал Марк Рихтер. — Помнишь, отец сюда заходил после лекций? И ты с друзьями сидел. Я мальчишкой был, к вам подсаживался. Помнишь?

— Отвратительная была пельменная. — Роман Кириллович насмешливо глядел на младшего брата. — Разливали водку под столиками. Пельмени из собачьего мяса. Теперь хотя бы дешевая европейская еда. И цены умеренные. Европейские. Даже я могу себе позволить.

При этом Роман Кириллович подумал: а уж ты, Марк, который обосновался в Оксфорде, и не такое себе позволяешь.

— Знаешь, что мне больше всего нравилось? Тогда, в юности, когда я к вам в пельменную приходил. Вы мне казались карбонариями, подпольщиками. Вы читали запрещенную литературу. Обсуждали философов, которых в СССР не издавали. А вокруг сидели работяги — водопроводчики, слесаря, какие-то потертые инженеры. И вы были неотличимы от них внешне.

— А что в этом хорошего? Уверяю тебя, нам самим это сходство не нравилось. Мы братьями с ними не были.

— А мне это нравилось. Мне казалось, что вы нарочно не хотите от простых работяг отличаться.

— Если ты, братец, имеешь в виду стяжательство и приобретательство, то склонности к таковым у нас не было. Мы были бедны. Бедными остались. Я, как ты знаешь, — Роман Кириллович сделал ударение на слове «ты», — в отличие от многих, не эмигрировал. Мне хорошо на своем месте. Но я считаю, что мой труд должен изменить Россию — превратить Россию в европейскую державу.

— Зачем это все было? — говорил Марк Рихтер. — Зачем закрыли пельменную, где сидели водопроводчики вперемешку с философами? Зачем разрушили общежитие?

— Например, затем, чтобы один из братьев стал богатым и уехал в Оксфорд, — иронически отвечал Роман Кириллович.

— Я не за деньгами уехал, — говорил Марк Рихтер.

Роман Кириллович промолчал. Попробовал прожевать пиццу. Это оказалось непросто.

— Я — за революцию! — резко говорил Марк Рихтер. — За настоящую, за красную революцию! Ничего более важного в истории не было! Неважно, что потом получилось! Миру пример показали — так можно! Равенство — это возможно! Ты говоришь: гильотины! Они все сегодня пишут про лагеря. Да! Но разве Людовики и Николаи меньше народу на войнах угробили? Революция — это война бедняка!

— А война, — насмешливо отвечал старший брат, — если следовать твоей логике, — это, вероятно, революция богатых?

— Именно так, — отвечал Марк Рихтер. — Война — это революция богатых! Все эти оранжевые революции, революции богатых, революции ради торжества капитализма — это просто репетиции большой войны.

— Что ты называешь «революцией во имя капитализма»?

— Ты отлично понимаешь меня. Это тот режим — прогрессивный, либеральный, демократический! — на который ты работаешь! Наша российская контрреволюция — революция за неравенство! И все эти революции роз, тюльпанов, мимоз и лютиков, все эти оранжевые революции — всё это симуляции народных движений.

— Однако народ так не считает.

— Народ? Скажи лучше — менеджеры и репортеры желтых газет. Народу на эти протестные движения наплевать.

— Есть толпа — и есть люди. Люди устали от азиатчины. И хотят быть европейскими цивилизованными людьми.

— Кто-то ведь придумал эти революции во имя неравенства. Война, война — ничего другого не будет. Ты еще увидишь!

— Поэтому ты на Запад собрался? Ты там беднякам, вероятно, собираешься помогать. Или все-таки к миллионерам едешь? Мы здесь на нищенской зарплате. Перед богачами не заискиваем.

— Перед богачами заискиваю? Я? — Марк Рихтер злился. — Ты всю жизнь служишь! То одному строю, то другому. А сейчас служишь олигархату! Ты думаешь, что демократии? Разве я от Путина уезжаю? Я от вас, лакеев, уезжаю.

— Мне неприятно говорить с тобой. Ты мне не брат. Неблагодарный, порочный человек.

Роман Кириллович не любил своего брата, погнавшегося за сладким куском в чужие края; Марк Кириллович не любил своего брата, который остался в тиранической стране. Но они были братьями — их соединяли тысячи прочитанных вместе книг, объятия отца, клятвы верности, данные в детстве.

Разве не все люди, не только украинцы и русские, но все люди вообще, вне зависимости от рас и наций, разве не все люди — братья? Не этому ли учит христианство, хотя, если разобраться, так ведь христиане разных конфессий пятьсот лет подряд истребляют друг друга. Ведь существует же общечеловеческая мораль! Так рассуждали люди, именовавшие себя гуманистами. Им здраво возражали реалисты: значит, африканскому попрошайке выдают социальное пособие из человеколюбия, а мне урезают пенсию из-за пришлого прощелыги? Интересно, как мое правительство выполняет свой долг по отношению ко мне — гражданину? Так, может быть, вообще государство отменим? Что же тогда означает понятие «гражданин», если