Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Да, он имел право! И пусть это противоречит правилам социальной корректности, пусть! Вековые унижения евреев, гонения, гетто, высокомерие и презрение к трудолюбивой нации однажды находят выход в законном гневе. Изгои терпят и выживают, но однажды всякому терпению приходит конец! Клапан собирался припечатать всей пятерней худое холодное лицо. И Мария не сделала попытки уклониться от удара.

— Не торопитесь.

Это сказал человек, вставший рядом с Марией. Иван Каштанов некоторое время молча наблюдал и слушал, потом протянул руку и сжал запястье художника Клапана. Акварелист сделал неудачную попытку освободиться.

Феликс Клапан был мужчиной спортивным и крепким; регулярно посещал тренажерный зал и соблюдал диету, он был поджарым, быстрым и мускулистым.

Каштанов же был невзрачен, габаритами не крупен; лицо Каштанова мало что выражало, кроме терпения; однако сила, наработанная в донецких шахтах, оказалась необоримой.

Каштанов сжимал руку Клапана до тех пор, пока лысый акварелист не крикнул (причем не своим обычным голосом, но каким-то треснутым):

— Пустите!

Каштанов продолжал сжимать запястье Клапана, и акварелист неожиданно понял, что перед ним настоящий враг, причем безжалостный. Каштанов воплощал все то, от чего Клапан уехал из Российской империи: перед ним был чистый произвол, отрицание разумного диалога, отказ от гуманности. Человек, сжимавший его запястье, человек с тусклыми глазами, был, по-видимому, антисемитом и сторонником автократии в России, это стало ясно внезапно: такая тусклая жестокость бывает только у гвардейцев, разгоняющих демонстрации инакомыслящих.

— Я позову полицию, — сказал Клапан своему противнику, овладев собой совершенно и сохраняя достоинство. Уж не нищеброду из путинских шавок обидеть гражданина свободного мира.

— Отпустите его, — сказала Мария. — Не трогайте ничтожество.

Пришло время забирать детей из школы.

Мария шла к школьным воротам с прямой спиной и не отвечала на приветствия членов родительского клуба. И дамы смотрели с опаской на ее лицо. Лицо чужой в этом городе, лицо худой женщины с высоким лбом, выпирающими скулами, глубоко запавшими сухими свинцовыми глазами, с твердыми губами, никогда не произносившими слова «люблю».

Потом из дверей школы вышли мальчики, и Мария спросила их, как всегда спрашивала:

— Что сегодня было хорошего?

— Ты пришла.

Глава 8

Чечевичная похлебка

Прежде чем пытаться примирить Украину с Россией, попробуйте примирить двух братьев, сыновей одного отца и одной матери, помирите братьев, которые поссорились навсегда и не желают видеть друг друга.

Если бы братьев Рихтеров спросили, в чем предмет их размолвки, вероятно, получили бы сугубо социально-политический ответ: мол, спор возник из-за того, является ли Россия Европой, существует ли общая для всех народов цивилизация, или же у всякой культуры своя судьба. Истинную причину братья никогда не назовут, а споры о судьбе России типичны для тех лет, когда русский уклад меняется. Друзья разрывали отношения, политики комкали географические карты, а историки искали ответов в архивах.

Война с Украиной стала закономерным итогом этих споров: при становлении Российской империи, то есть во время европейских реформ Петра и борьбы за выход к Балтике, именно демарш Украины стал кульминацией конфликта с Карлом XII. От гетмана Мазепы до актера Зеленского — всякий украинский политик балансирует между Европой и Россией, и становится тараном Запада; а что там горит — Полтава или Донбасс — велика ли разница? Дебаты вокруг Украины вплетались в вечный спор интеллектуалов: Россия — это Европа или нет?

Образованные ссылались на Гердера и Тойнби, прежде чем перейти на личности (увы, споры заканчивались именно так). Идентичны ли понятия — культура и цивилизация? Цивилизация — вторичный по отношению к культуре продукт, или же цивилизация — высшая точка развития культуры? Должна ли культура развиваться, или же пусть попросту пребудет? Культура конечна? Но если так, а цивилизация высшее ее достижение, то, значит, и цивилизация конечна? Тогда зачем стремиться к тому, что имеет конец? Стремиться следует к морали и благу — это понятное желание, но — к цивилизации?

Роман Кириллович полагал Россию правомочной частью европейской культуры, просто несчастливой частью таковой, отброшенной в своем развитии татарским игом, затем и большевистским террором. Революция большевиков (говорил Роман Кириллович) есть проявление азиатского варварства, восставшего против европейской культуры, каковая в девятнадцатом веке внедрилась в Российской империи. Большевики, в терминологии Романа Кирилловича — вопиющие «антиевропейцы». То, что случилось с державой в семнадцатом году прошлого века, следует расценивать как цивилизационный срыв, откат вспять, в варварские времена. И теперь (полагал Роман Кириллович) Россия получила очередной шанс участвовать в общем движении народов к прогрессу.

Пафос рассуждения старшего брата совпадал с лозунгами демократических партий, сулившими России вновь стать Европой сразу после того, как Прохоров заберет себе весь алюминий, а Ходорковский присвоит всю нефть. Именно в то время Роман Кириллович и был замечен лидерами прогрессивных партий, его книги оценил сам Полканов. Мысль Романа Кирилловича была основательней, чем горделивые реплики наподобие общеизвестной: «На наших знаменах начертано „свобода“ и „частная собственность“!» И тем не менее, младший брат сказал старшему: «Ты связался с ворьем. Стыдно».

— Когда я умру, прошу не приходить на мои похороны, — сказал Роман Кириллович своему младшему брату. Сказал не в запальчивости, а с выстраданной обидой. Внешне братья были очень похожи, одинаково хмурились, одинаково сжимали губы и цедили слова. Роман Кириллович был коренаст, пошел в русскую материнскую породу, Марк Кириллович повыше; но схожи были в жестикуляции, в тембре голоса, в построении фраз. Думали по-разному, но аргументы выстраивали одинаково, обученные той же системе логики. Так ли важны соображения о политике и бытовых вопросах, если принцип обоснования тезиса — тот же? Есть особенности у всякого дерева, но существует общий закон роста деревьев, это важнее.

Принцип рассуждения братья унаследовали от своего отца, отец учил доводить до самой крайней точки любое рассуждение; получилось так, что эти крайние точки оказались на разных полюсах.

«Прошу не приходить на мои похороны». Двадцать лет назад можно было бы сказать: «А на мои похороны — добро пожаловать!» или еще что-нибудь смешное. Но старшему было под шестьдесят, младшему под пятьдесят; не спор — подведение итога.

С тех пор — ни одного разговора. Встретились у могилы, куда опустили мать, стоя рядом, кидали комья земли. Мать всегда говорила: вы мои два крыла. Но крылья растут в разные стороны. Через пять лет после похорон матери вместе хоронили отца, с кладбища разошлись в разные стороны. Роман Кириллович вспоминал брата с горечью: он всему научил младшего Марка; а брат предал. Марк Кириллович считал, что предали его, но если бы сторонний наблюдатель сличил аргументы, то поразился бы их сходству.

Но разве не поражаемся мы сходству аргументов, когда русские и украинцы рассказывают о взаимных обидах?