Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

он клялся, что такого никогда не будет. Но они не говорили о браке, и девушка не говорила слова «люблю».

Мария шла вдоль канала, что отходит от Темзы и пересекает Оксфорд в западной его части.

Канал узкий, напоминает широкую канаву, шириной не более пяти метров, местами заболочен, не приспособлен для судоходства. Однако к берегам его пришвартованы старые баржи, и порой эти баржи даже ходят по каналу. В баржах живут небогатые люди, в солнечные дни они сидят на палубах, пьют пиво и джин. Жить на барже холодно, их обитатели много пьют. Пьяница с сизым лицом помахал Марии рукой, потом встретил ее взгляд и опустил руку.

В последние месяцы лицо Марии помертвело, глядя в зеркало, она себя не узнавала. Правда, в зеркало смотрела редко.

Встречные видели, что идет чужая, и пьяница на барже тоже понял, что с этой женщиной не поговорить. Пьяница вернулся к джину, а она пошла дальше мимо заболоченного берега в камышах. Еще два человека прошли мимо, и она не ответила на приветствия — здесь принято встречным улыбаться, хотя улыбки ничего не значат; она не улыбнулась. Она так и не научилась вести себя, как ведут англичане, выглядеть, как все они выглядят здесь. Если Мария встречалась с прохожим глазами, тот взгляд отводил. Глубоко посаженные, большие, серо-зеленые, свинцовые глаза чужой женщины смотрели на людей недобро. Муж говорил раньше, что глаза у нее цвета штормового океана. Так он говорил в первые годы замужества, когда люди еще приглядываются к внешности друг друга. Потом делается все равно; так человек, живущий на океане, привыкает к холодному простору.

С тех пор как Рихтер ушел из дома, Мария говорила только с детьми и с детскими игрушками. Не с кем было говорить. О чем и как говорить? И что она могла рассказать: что муж изменил ей с дородной привлекательной женщиной с обаятельной улыбкой и веселыми крымскими глазами? Если она расскажет это соседке Сюзен Кингсли, та скажет «Oh, no!», так все англичане, сдержанные в эмоциях, реагируют на чужую беду: «О нет!» Беда не поощряется, считается малопристойной; требуется отстраниться, надо сказать «О нет!», и это означает: такого быть не должно. И в самом деле, не должно. А еще иногда говорят «sorry», это значит, что я сожалею о том, что случилось с вами. Или скорее так: я сожалею о том, что мне пришлось услышать неприятное. Или так: мне неприятно, что я сожалею о том, что с вами случилось несчастье. Так скажет Дорис Сойерс, которая считается подругой, потому что пять раз они поговорили о погоде. Дорис скажет ей «So sorry!», и надо будет поблагодарить Дорис за сочувствие. А потом надо будет перевести разговор на другую тему, поскольку англичане исключительно владеют собой и ценят это качество в других. Англичанкой ей никогда не стать, но замерзшая суть Марии была холоднее английской сдержанности, и ей не нужно было сочувствия.

Англия не была родиной, но ведь и другой родины уже не было.

Однажды на большом приеме в университете, куда ее позвали — хотя обычно зовут лишь ученых воронов, а их жен зовут редко, и еще реже Мария пользовалась приглашением, — она оказалась рядом с российским консулом Фадеевым. Упитанный и доброжелательный консул поинтересовался, не тоскует ли она по родине.

— Моя родина там, где мои дети, — сказала Мария российскому консулу.

Поженились они перед рождением первого мальчика. Ее, беременную, Рихтер увез жить в Берлин; прямо перед полетом они заехали в районный отдел регистрации гражданских отношений и поставили подписи на бумаги. Свидетелей не было, и отметили они свою свадьбу в аэропорту, выпили вина. И все.

— Ты всегда можешь уйти, когда надоем, — сказала молодая жена Рихтеру.

Дети родились в Берлине, оба тяжело болели после рождения; у старшего мальчика случился сепсис. Потом была операция. Потом у другого мальчика была операция. Их выходили. «Моя родина в этой больнице», — говорила Мария мужу. В те дни они с Марком не плакали, сидели у больничной кровати голова к голове, смотрели на бледное личико шестимесячного ребенка. Спали в больничном коридоре на полу, им разрешили. Она не плакала и никогда не говорила слова «люблю», даже когда говорила о больном ребенке. Когда мальчику делали операцию и переливали кровь, Мария ждала под цинковой дверью операционной. Вышла медсестра, закурила; медсестры порой выходят из операционной покурить. Тощая женщина спросила медсестру:

— Как мой мальчик?

— Фамилия?

— Рихтер.

— Кажется, живой.

Мария села на пол. Не плакала, но ноги не держали. Через час вышел хирург, и Мария поползла к хирургу на коленях. «Успокойтесь, — сказал хирург, — все будет в порядке». И тощая женщина стала целовать хирургу руки.

Теперь про наших детей будут говорить, что отец оставил их из-за женщины, которая имела десятки любовников, дважды выходила замуж, никогда не хотела детей, и вот ваш папа оставил своих детей, чтобы быть с такой женщиной. Так скажут мальчикам, думала Мария. Потом детям расскажут, что эта женщина, которая забрала папу от вас, и вашего папу тоже обманула, а не только вас. И вам объяснят, что так устроена жизнь. Вам скажут, что есть свобода и любовь. И вас убедят в том, что свобода и любовь — главные ценности в этом мире. Эта женщина боролась за свои чувства и за любовь, за положительные эмоции, за страсть и постель.

Вот что будут знать дети. Мария шла вдоль заболоченной канавы, которую называли каналом, и думала про то, что существует честь семьи и честь детей, — и это дороже всего; остальное не важно. То, что происходит с ней, совсем не важно. Все можно перетерпеть. Даже предательство. Даже в чужой стране. Даже когда ты одна. Не важно. Важно сохранить честь семьи. Есть честь. Остальное не важно.

Марк обязан был уехать. Так надо. Нельзя опозорить детей.

Мария шла в школу — забирать детей домой. Канал свернул в сторону, убежал в чахлую рощу, дорога вывела на улицу с низкими, в полтора этажа, красно-крипичными домами. То была улица низеньких бараков с крошечными узкими окнами, которые, однако, снабдили палисадниками, именовали домами, и продавали бараки задорого. Красные кирпичные коробки, ростом с домики Замоскворечья, при виде коих всякого москвича посещают воспоминания о бабушкиных сказках, о сказках не напоминали. Домики Замоскворечья — это большие усадьбы, что присели на корточки, чтобы спрятаться и сохранить в себе тепло уходящей жизни; квадратные кирпичные бараки британской застройки похожи на невысоких упрямых солдат, держащих строй и выпятивших чахлую грудь, готовых отдать неказистую жизнь за королеву. В конце долгой и низкой улицы