Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

И, глядя сквозь холодное стекло на чахлые тополя, старик думал: я солгал, а за ложь надо платить.

Концепция культурного строительства изменилась в одно мгновение.

Полканов заявил Казило, что кластер современного искусства следует свернуть. Время военное. Завтра — война.

— Свернуть проект? — кресло директора музея, столь часто мелькавшее в мечтах Казило, подернулось туманом. — А глобальная демократия?

— Отменяется. — Полканов махнул рукой, перечеркивая глобальную цивилизацию. Всем делиться с куратором невозможно. Полканов сообщал решения, Казило исполнял. — Западные моды надоели. На повестке дня — патриотизм.

Предвоенное время меняло установки: в задачу куратора Казило входило подготовить Романа Кирилловича к мысли, что старика решено объявить иноагентом, пособником врага и расхитителем миллионов. Да-да, имеется неприятная подробность: были произведены закупки авангардного искусства — растрачены бюджетные средства. Подсудимому следовало на процессе вести себя с достоинством, не наговаривать лишнего на коллег, ждать досрочного освобождения. Казило жал кнопку дверного звонка и готовил скорбную речь.

И, пока Казило прислушивался к шаркающим шагам в прихожей, пока архитектор Расторгуев тихо и безжалостно объяснял Прыщовой, что на размышление осталось три дня, а потом «сами знаете», в это самое время Михаил Шпильман вел задушевный разговор с Рафаэлой Сигизмундовной Стацинской.

— Каждый месяц, — вот в календаре отмечено, видите? — каждый месяц приношу вам арендную плату! Какие претензии, Рафаэла Сигизмундовна?

— Всего тысячу, — нудела старуха, — тысячу всего! А я слышала, трехкомнатную квартиру сдают за две тысячи! А здесь три дома! Пятиэтажных!

— Вы неправы, — терпеливо говорил Шпильман. — Знаете ли вы, каким рискам я подвергаюсь? Хожу по острию ножа. Собственность в Латвии российским гражданам иметь нельзя. Ваша доверенность на управление — это, Рафаэла Симгизмундовна, мой приговор! Путевка в один конец в Сибирь. Но иду на риск. Каждому жильцу в ваших домах заношу подарки. Чтобы молчал. А районные власти? А городские? Вы знаете, сколько мэр Риги берет? Имейте в виду, я своих личных расходов не считаю…

И Михаил Шпильман с карандашом в руках показывал ошеломленной старухе Стацинской, как от пятнадцати ежемесячных тысяч остается одна.

— Но если не нравится, извольте! — голос Шпильмана дрогнул. — Отныне занимайтесь вашей недвижимостью сами! Сами поезжайте в Ригу! Да! Сами вступайте в диалог с мэром! Сами идите под суд!

И Рафаэла Сигизмундовна закрывала лицо руками. Всем страшно имперского суда.

Казило же заготовил отличную реплику, чтобы приветствовать профессора:

— Здравствуйте, узник совести!

Глава 7

Жена

Мария Рихтер шла по чужому городу и не плакала.

Тонкая, высокая, тощая; по-английски есть слово skinny, что по-русски можно перевести как «кожа да кости», но чаще в России про таких женщин говорят «костлявая». Она и была костлявой, с торчащими ключицами, острыми локтями, крупными скулами, обтянутыми бескровной кожей. Среди крестьянских баб встречаются такие, жилистые, плоские, с тяжелыми костями. Мужичка. Так она сама назвала себя в первую ночь, которую они провели с Марком Рихтером. Когда разделась и легла рядом, и он увидел ее длинное тощее тело с выпирающими ключицами и худыми бедрами, она сама про себя сказала: «Костлявая. Мужичка». Тогда он сказал, что Мария самая красивая женщина, и она ничего ему не ответила, но подумала, что врать стыдно.

Первая их ночь была в Москве, куда Рихтер приезжал с лекциями; Марк Рихтер прожил в Москве почти год, пока не работал в Оксфорде и был еще берлинцем. В Берлин в то время стекались все эмигранты, повторяя тот же сценарий, что сложился век назад, после революции, до прихода Гитлера; дворяне ехали в Париж, плебеи и евреи — в Берлин; это уже потом перепуганные фашизмом разбежались в Нью-Йорк и Лондон — а сперва все ехали в Берлин, это ведь почти что за углом. Берлин — город серый, но после падения стены прусский город показался бывшим советским гражданам пестрым и вольным, а суконную прусскую природу тщились не замечать. Из Берлина в Москву леталось легко, и Москва в ту пору была еще прежней, звонкой, живы были университетские друзья, звали на привычные для их круга застолья. Еще не снесли старую застройку, он узнавал улицы, а новые кафе не успели напитаться наглостью миллиардеров. Студентка согласилась выпить кофе с сорокалетним профессором после лекции. Пригласил ее Марк Рихтер не потому, что понравилась девушка; просто «русские европейцы», как именовали друг друга эмигранты тех лет, переняв ухватки западных преподавателей, старались держать себя со студентами запросто. Так уж заведено в либеральных университетах Запада: студенты и профессора называют друг друга по именам и сидят после занятий за чашкой кофе. Флирта не было: сорокалетние мужчины смотрят на девушек со знанием натуры, заранее вычисляют возможности; в данном случае натура многого не сулила — кожа да кости и холодный, спокойный взгляд. У тощей длинной девушки были поразительно спокойные глаза, в глазах не было смятения, хитрости, ажитации. Мария смотрела ровно и покойно, как глядит на человека океан, и, глядя в ее глаза, Марк Рихтер подумал, что хотел бы в них смотреть всегда, и еще он подумал: «Эта женщина будет моей женой». Объяснить себе эту мысль Рихтер не мог. Спустя много лет рассказал жене про ту свою первую мысль, и Мария ему не поверила. Полгода они встречались в кафе на углу Бульварного кольца и Тверской: он заказывал кофе, Мария пила черный чай, потому что кофе в их семье никогда не пили, считали барством, и она к кофе не привыкла. Рихтер рассказывал ей историю искусства вовсе не так, как преподают в аспирантуре, умел связать Средние века и сегодняшний день, и однажды Мария сказала, что благодаря разговорам в кафе поняла, что история мира — это единое целое. И профессор сказал ей, что не только предмет «история», но и вообще вся жизнь — наука, быт, искусство, политика, — все переплетено в единое целое, и вычленять одну дисциплину из всех неправильно: надо видеть все сразу. Он рассказывал девушке привычные для себя вещи, то, что говорил многим студентам, такими байками легко морочить голову молодежи; студентка слушала внимательно, а он, пока говорил, думал не про ее ноги или грудь, но смотрел на спокойные глаза и хотел, чтобы эта девушка осталась с ним навсегда. Рихтер говорил о России и о власти, и Марии нравилось, что Марк Кириллович не разделяет партийных страстей и не зовет на баррикады. В те годы — да, впрочем, так устроено в России всегда — в городе кипели партийные митинги, люди выкрикивали лозунги, пикировались и рвали отношения с родней, если родня не разделяла прогрессивных взглядов, граждане именовали друг дружку «либералами» или «патриотами», чуть что использовали слова «совесть» и «демократия». Те, кто наведывался в первопрестольную с Запада, норовили разбудить в москвичах совесть и воззвать к борьбе, а Рихтер сторонился идеологии. Однажды он