Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

по окружности столицы, замыкая город в плотное кольцо шириной километров десять — двадцать. Тридцатиэтажные коробки здесь стоят так плотно, что дворов и площадей между ними вовсе нет; квартирки продают в ипотеку. Если казахский гастарбайтер пожелает укрепиться в столице империи, он должен будет взять кредит в банке: место в сером бараке надо выкупать всю оставшуюся жизнь. Жильцы человейников деться отсюда уже никуда не смогут, они приговорены до конца тусклых дней своих выплачивать долг — за право жить на семнадцатом этаже человейника и видеть в окно нескончаемые ряды серых коробок. Смысл существования этих людей в том, чтобы создавать своего рода редут, крепостной вал вокруг Бахрейна внутренней Москвы. Своими телами, суммой многих тел, прилипших друг к другу, бедные люди обогревают внутреннюю Москву, принимая внешний холод на себя. Так на войне ставку главнокомандующего ограждают редуты гренадеров или даже ополченцев, по воле сердца подавшихся в оборону. В квартирах выше десятого этажа значительно холоднее, нежели в тех, что ближе к земле: стены в бараках тонкие. В резервациях ополченцев в жилых комнатах на обоях появляется иней, коли на дворе мороз. Именно в такой квартирешке и обитает водитель Андрея Варфоламеева, ворчливый Василий. Подчас их дом слегка качает, если случится ветреная погода, квартиру потряхивает, но что это в сравнении с тем, как трясет весь мир. Планета Земля ходит ходуном, и Василий (сколько бы он ни ярился на свою шоферскую долю) понимает, что никакого более надежного убежища он никогда не найдет. И, если вдуматься, еще каких-нибудь пятнадцать лет, и долги банку он ведь вернет. Впереди у Василия заслуженная пенсия, обеспеченная старость, свобода. Василий вздыхает и открывает банку пива — все могло быть значительно хуже.

За поясом обслуги открывается другая Россия — которая не менялась никогда и никогда не изменится. Описывали эти пространства многократно и будут описывать вновь и вновь — по причине неисчерпаемости этих мест.

На границе внутреннего и внешнего поясов застройки стоит в Москве красный кирпичный дом с адресом Трехпрудный переулок, номер 8. Дом этот, с приметной сладкой лепниной по верхним этажам и суровыми окнами основного каркаса, напоминает викторианские особняки Британии — такой же красно-бурый кирпич и в пропорциях странное сочетание сладости и строгости: полукруглые арки в цокольном этаже, прямоугольные проемы в середине дома и венецианские овалы наверху. Праздный гуляка сочтет этот красный дом символом российского европеизма, однако причудливый стиль возник случайно, плана не было: дом строили в три приема при трех режимах.

Начали строить дом еще до Первой мировой, в 1913-м возвели первый этаж, потом стройку прекратили, а этажи со второго по четвертый уже строили в тридцатые годы — время конструктивизма, когда энтузиазм равенства охватил нищих фанатиков; потом опять случилась война, и закончили здание уже после победы над гитлеровской Германией — тогда в чести был сливочный сталинский ампир. Дом наслаивал стили один на другой: имперский, потом республиканский и затем нео-имперский — так же легко чередовал стили, как сама Москва, и в результате возникло нечто, напоминающее викторианский стиль Англии, ибо когда же еще образы джентльмена и колонизатора сплетались так естественно и тесно, как не в викторианской Англии. Красный дом на Трехпрудном был памятником империи Российской, вновь и вновь возрождавшейся из пепла: через демократию и разруху — к сливочному величию.

На каждой лестничной площадке дома по три квартиры, и в каждой по сто метров — для прежней Москвы роскошь небывалая, а теперь кого этим удивишь? Во внутренней Москве такие клети даже и не обсуждались как пригодные для жилья, а во внешней Москве, в охранном редуте, о таких хоромах и не мечтали. По логике процесса дом следовало бы снести, надо бы отгрохать на его месте головокружительную громаду под офисы; но устоял дом, по неведомой причине устоял.

Три человека, трое прытких и молодых еще мужчин поднимались по лестнице особняка на Трехпрудном. Лифт имелся — но широкие лестницы, задуманные еще при царском режиме, предлагали взбежать по мраморным ступеням. Вечно занятые, вовлеченные сразу в десяток дел, неутомимые эти мужчины являли собой распространенный нынче тип менеджера, связывающего слои общества воедино. Мужчины были меж собой знакомы, раскланивались при встрече; знакомство связано с тем, что ходили регулярно в один и тот же дом, причем на одну и ту же лестничную клетку — и только тут пути их разделялись.

На лестничной клетке третьего этажа имелось три двери. Первая — значительная, дубовая, сделанная на заказ; вторая — ветхая, чудом державшаяся на петлях; третья — ни то ни се, обитая коричневым дерматином, прежде именно такие двери вели в жилье инженеров и школьных учителей.

Первая квартира принадлежала Рафаэле Сигизмундовне Стацинской, той старой московской породы просвещенных курсисток, которую никак не могут до конца искоренить. Рафаэла Сигизмундовна давно миновала семидесятилетний рубеж, давно похоронила супруга, полковника Альберта Борисовича, успела отгоревать и даже вступила в права наследства недвижимостью покойного, обнаруженной в независимой теперь Латвии. Вдове полковника досталось три пятиэтажных особняка в центре ганзейского города; как выяснялось, Стацинские были богатой семьей юристов. Рафаэла Сигизмундовна пришла в ажитацию, граничащую с ужасом: ей мерещилось, что за такое непомерное наследство ее станет преследовать охранное отделение, и лично президент Путин назначит ей высшую меру наказания. Однако свои преимущества имелись тоже: рижские дома, как выяснилось, можно сдавать, и рента позволяет жить неплохо. Оставалось решить, как исхитриться и сдавать дома, чтобы при этом не стать жертвой вездесущей российской власти; но с этой проблемой Стацинская справилась.

Рафаэла Сигизмундовна с неизменным вкусом устраивала приемы для интеллигенции города, и те, кто бывал на этих приемах, могли их сравнить с журфиксами у самой Люси Свистоплясовой и ее сановного мужа. Да, апартаменты скромнее, типичные московские три комнаты, — но с каким вкусом все подано! Друзьями Рафаэлы Сигизмундовны становились все, кто хоть раз переступал порог ее квартиры. Рафаэла Сигизмундовна посвящала гостей в подробности своих подростковых любовей, перипетий первого брака, деталей пылкого ухаживания Альберта Борисовича. И любой, глядя на сотни фотографий, размещенных по стенам, словно бы входил в большую семью. Всякого гостя Рафаэла Сигизмундовна встречала так, словно то был неверный возлюбленный, пренебрегающий приглашениями. «Ну и где же вы были эти три недели? — тоном покинутой любовницы спрашивала Стацинская у пожилого профессора физики, который, робея, тянул к ней букет роз. — Ну, давайте сюда ваши розы, невыносимый ветреник!» Именно в ее дверь и направился Миша Шпильман, человек с высшим образованием и ранней сединой, делавшей его только привлекательней.

Отношения Михаила Шпильмана и Рафаэлы Сигизмундовны Стацинской были построены на том, что Стацинская доверила Мише управлять ее