В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

И вот тут прозвучала эта ее удивительная фраза:

– Ничего-о!.. я до Рейгана дойду, а Колю найду!..

«Какого Рейгана?! – тихо изумилось купе. – При чем здесь Рейган?! Нет-нет, Рейган совсем в другой стороне!..»

– Удачи вам! – искренне сказали попутчики, прощаясь с женщиной, и…

И почему-то почувствовали, что сказали подлость.

– Спасибо, – кивнула женщина и, подхватив узлы, быстро-скоро зашагала по перрону.

А попутчики, потоптавшись на месте, отправились по своим делам… А что они могли еще сделать?! Нет, ну в самом деле, если рассуждать здраво, чем они могли ей помочь? Бежать и искать Колю?! А где?! И как?.. Нет-нет, они ничего не могли сделать – лишь только пожелать удачи в бездне.

…А время спустя, оставив сына, в Москву двинется дочь – вы безногого солдата не видали?.. А мать, которая ищет этого солдата?..

А потом подрастет сын, сядет в поезд и тоже поедет в Москву – с теми же вопросами к людям…

…И где они теперь, три вины, три любви, три печали, нашли ли они солдата и друг друга – в этой огромной, чужой и равнодушной Москве? Или канули в ней, как канули другие люди, другие судьбы, другие слезы – ах, сколько их упало в эту бездну!..

– Удачи вам! – сказали тогда попутчики женщине, унося ноги от чужой беды и еще не зная, что все они прокляты. Что отныне пожизненно во всех безногих калеках им будет видеться бедный Коля, а во всех бездомных – солдатская жена, мать и солдатский сын… И что все они теперь в одной цепи, в одной…

Но пока она длится и множится, Земля, быть может, еще продержится?.. Еще немного продержится…

Дверь

Один человек пришел в школу, чтобы забрать своего ребенка после уроков.

Открыл дверь – тяжеленную!.. «Господи! – подумал он. – В школе такая дверь!.. бедные дети!»

И эти бедные дети вдруг хлынули ему навстречу, сметая с пути. Как муравьи, мелкие и проворные.

Он посторонился, держа эту тяжеленную дверь до последнего муравья, но ни один муравей, пролетая мимо, не сказал ему спасибо.

И это вдруг задело его.

И очень даже захотелось догнать этих неучтивых муравьев и поучить уму-разуму. «Не мешало бы и дать пинка», – подумал он. (То есть побыть Богом и покарать. Бог обычно с этим не тянет – касательно его, например.)

Тут он отвлекся на себя, потерял нить, нашел. Поглядел вслед резвящимся муравьям. Надавать – не надавать?.. «Ладно, – подумал он. – Потом как-нибудь». (И Бог тоже так подумал.)

Он снова открыл дверь.

Открыл – а в дверях девочка, кроха, бантик больше головы!.. Он загляделся, попридержал дверь – кроха прошла, взглянула на небо (для нее он был ростом до неба!) и нежно сказала:

– Спасибо.

И тут он понял, что чувствует Бог, глядя на это дитя. По тому, как ему захотелось (срочно! немедленно! не сходя с места!) воздать. Спустить с неба мороженое, например. Прямо крохе в руки. «Это мне?!»

Тебе, моя радость.

Он поглядел ей вслед, постоял, взглянул на часы…

«Так. Я сегодня войду в эту школу или нет?!»

И он в конце концов вошел.

Не дав ни пинка, ни мороженого.

И Бог – тоже.

Айва

Один солидный мужчина стоял в аэропорту и плакал при всем честном народе (можно сказать, ревел), а рядом стояла молодая женщина и тоже плакала (ревела), и эти слезы случались у них по несколько раз в год, потому что он уезжал, а она оставалась: он жил в другом городе, где у него была семья, а это, кто понимает, мучительное противоречие для честного человека (а он был честным человеком!), и все, что он мог сделать в данный момент, он делал – то есть стоял и плакал.

Женщина тоже плакала, опустив глаза, и этим бы дело и кончилось, но тут ее взгляд наткнулся на авоську с айвой, и эта айва, крупная, красивая, оранжевая, вдруг крайне заинтересовала ее.

– Что это?.. – как бы не веря своим глазам, спросила она.

Он тоже посмотрел: что это у него в руках? – и ответил:

– Айва…

– Айва? – переспросила она. – Какая айва?! (В смысле: при чем здесь айва?!)

– Для домашнего варенья, – пояснил он. И почему-то мучительно покраснел.

– Для чего?!

И женщина вдруг рассмеялась, нехорошо так рассмеялась – резко и неприятно.

– Что?.. Что ты смеешься? – спрашивал он, все еще краснея.

Женщина, отсмеявшись, в последний раз взглянула на него, улыбнулась – нехорошо так улыбнулась! – и совершенно спокойно, без слез, ответила:

– Ничего. Счастливого полета. И приятного аппетита.

И пошла прочь, не оглянувшись.

Он смотрел ей вслед, ничего не понимая (все, все понимая!), и айва (не больше трех кг) тянула руку, как пудовая гиря.

А собственно, что случилось?! Ничего не случилось (все, все случилось!).

Он поплелся к самолету, тяжело ступая, как слон с авоськой, ничего не соображая, кроме того, что это все, конец.

А с другой стороны, почему конец? Ну что такое – айва?! Да ничего, просто фрукт, и все.

Но это было не совсем так. Потому что айва – это было много, айва – это было все: вина, искупление, долг. Вот что такое айва.

Дело в том, что он любил свою жену и детей, и тут все было просто и ясно, без тайн. Любовь же к этой женщине была сплошная тайна, много тайн, и хорошо бы было, если бы что-то уже стало явным. Потому что он был глубоко нравственным человеком, человеком с моралью, а страсть морали не предполагает, но он желал во что бы то ни стало оставаться честным человеком, и получалось как бы так: ей любовь, семье варенье. Ведь по-честному же? Или нет?

Любовь же этой юной женщины не была отягощена бытом, семьей и виной, и любимой книгой у нее была «Госпожа Бовари», и любимые места в ней – любовные переживания Эммы, и любовь этой женщины (нашей героини, не Эммы) была юна, высокомерна и чиста – чистый кристалл любви, хрупкий, могущий рухнуть от любого бестактного прикосновения жизни, – и он рухнул от соприкосновения с айвой.

Значит, так: вместо того чтобы любить ее и страдать, он тайно мотался по базару, приценивался, выбирал, может, даже (противно думать) торговался и мечтал о домашнем айвовом варенье – оскорбительно, не так ли?

И любовь ее оскорбилась. Заболела, впала в кому, и неизвестно было –