В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

же): а поехали?.. Конечно, поехали! Он тоже, по-видимому, не знал, – куда и к кому: а какая разница, где пить вино и читать стихи?

– «Свидание с палачом в ночь без любимой»

Я выговорил все. И вот меня казнят:

не завтра, не потом, а через час, сегодня.

Натянут как струна швартовочный канат,

рубиновый палач спускается по сходням —

неотвратима казнь…

Кто это?!

– Как – кто? Наум Каплан! Талантливейший поэт!

Ну! Тут и нет других. Тут все гении. И такие молодые, неопубликованные!..

…Ах, эти мальчики, девочки, сидящие по углам, – отстраненные, как сомнамбулы, как гости из будущего (мы играем в диссидентов! не мешайте!).

– …И вот меня ведут…

Мне скучно меж врагов…

Всем страшно, а ему скучно! Меж нас, бессовестно рифмующих «роза-мороза», ему тоже скучно…

– А куда это он все бегает?

– Да там у него машина под окном…

О… какое это было бы счастье, если бы тогда ее угнали! Сразу бы, правда, этого счастья никто не оценил, но…

– Я ленивый студент и гороховый шут,

но когда-то меня под венец поведут…

С Людой. Она тут же, в его стихах: «голубушка с младенцем в полусфере…» У всех еще неврозы молодости – то первая любовь, то последняя, а у Наума уже единственная.

– …Грядет игра, туманная игра,

но, милая, нам счастливо, не так ли?

Мы как-никак участвуем в спектакле

на стороне страданья и добра.

Наум садится. Тишина. Кто следующий? Никто. Все смотрят на Наума: да, богатыри – не мы. Надо запить это горе.

…А потом все исчезнет: этот дом, этот город, исчезнут девочки-мальчики – разбегутся по судьбам, провиснут сюжетные ходы; покинут мысли и чувства, которые так занимали меня, – все исчезнет, вместившись в одну строку (боюсь даже, что именно в эту), останутся лишь стихи Наума: «На мне коньки и полушубок ванин, в виду жилища своего сную неловко, падаю, встаю и снова падаю, и снег сухой жую и мню, что на дуэли ранен, зима – твой след в моем краю…»

(Именно что – след. Так, придет, наследит мимоходом, встряхнет свои дырявые шали, дунет, плюнет и понесется в Питер – и там расположится основательно, надолго (навсегда!), раскидает свои сундуки сугробами, заворожит, запричитает, завоет, запирует, – питерцы по домам, питерцы врассыпную: «Летом выйдешь?»)

…И был у Наума друг – Леня с незатейливой фамилией Иванов. Умница, остряк, балагур – веселый, лучистый человек, встречи с которым всегда освежали душу, загаженную, по обычаю, как авгиевы конюшни.

– Где-то это трагическое выражение лица я уже видел, – приветствует издали Леня. – Вспомнил!.. Ее звали Кассандра!..

Если на одну чашу весов положить поганое человечество, а на другую Леню, Леня всеми своими лучами перевесит.

Но вот однажды:

– А где Иванов? Что-то не видать Иванова!..

– А ты ничего не знаешь? С Леней несчастье…

Несчастье?! с Леней?! Не может быть.

– Почему?

Это так на него не похоже!

– Леня в больнице… попал в аварию… ехали на машине друга – Леня, жена, ребенок… жена и ребенок друга… Друг погиб.

Какой друг?..

– Наум.

Какой Наум?

– Наум Каплан.

– Какой Наум Каплан?

– Поэт.

…Та самая машина за окном… о, если бы тогда ее угнали!..

«Я буду осторожен…»

Не будешь. Никогда не будешь.

Но почему же именно Наум?.. Почему он?

А кто?

Жена? Сын? Друг?..

Нет. Поэт. Конечно же, поэт. «Поэту в бранном деле не выпадет щедрот, – поэту на дуэли вовек не повезет».

…Они ехали к морю. В городе, где он жил, всегда ощущалась близость моря (всего лишь пару сотен км!) – все рвали к морю, море звало сиреной, о, этот древний, всесильный, гибельный зов…

Сначала, наверное, уснули дети, утомленные летней жарой, дорогой, предчувствием скорого моря, потом женщины – сон витал, убаюкивал, звал за собой…

И последним уснул он.

«Поэт уйдет из жизни – и этим ранит всех».

Пришел, написал стихи и ушел. И ранил всех. «Я выговорил все».

Он был поэт без книги.

Без единой опубликованной строки.

А поэт без книги – это другая судьба. И другой состав крови.

(И у нас, без книги поэта, тоже другая судьба и другой состав крови.)

Он не был диссидентом. Тайная ересь лишь только в скуке («мне скучно меж врагов…»). Он не был гением места – никакой «весны в Трушенах» и «зимы в Распупенах»! – никакого «национального колорита» (о чудный пропуск в печать!), которым пользовалась обычно посредственность («посредственность – крапленая колода…»). Он никогда не ставил себе никаких творческих задач (какая у песни задача?). В нем не было той самой пресловутой «искренности» – о, этот старый излюбленный штамп всех предисловий тех времен: «…может, этим стихам еще не хватает мастерства, но в них есть главное: они искренни».

Да, искренен и дурак, но что нам с того?..

Его стихам вменялась вина за отсутствие твердой гражданской позиции автора, актуальности и злобы дня, и это правда: в них действительно не было никакой актуальности, кроме одной – таланта.

«Кинь письмо мне, лист сложи втрое. На лесном пне я его вскрою. Я прочту в нем, с кем моя Люда…»

С другим, Наум… но ведь прошло столько лет (взгляд в сторону, вздох и выдох…) – ах, это детское, генетическое, высокомерное желание потомков видеть Пушкину не Ланской.

…А время спустя светлый, лучистый человек Леня Иванов погибнет в автокатастрофе. Как Наум. Все повторится. Но что этим страшным повтором Автор хотел сказать?

Жизнь, надо думать, в свое время выбрала именно Леню, Жизнь дала шанс Лене, Жизнь сделала пальчиком: «Смотри, Леня!..» Леня смотрел, смотрел…

– А какого рожна, Леня?! – возможно, сказал ему Там Наум.

– А ты какого рожна? – возможно, ответил Леня.

И они обнялись: они не виделись вечность.

– Так на чем мы остановились тогда?.. – возможно, спросил Наум. – У нас было много дел…

– Какая разница…

– Ты прав… я рад тебя видеть, дружище… Но какого рожна, Леня?

…Вот и все, что я хочу сказать о человеке, о котором ничего не знаю – кроме его имени, имени его друга и имени его любимой.

Выходит, я знаю все.

Жизнь проходит под знаком – «надо было!..» (или «не надо было!..»)… что-то сделать… и что-то поправить. Зачем? Затем. Душе зачем-то было надо (и это, наверное, единственно правильный ответ). Но что я могу?.. И надо ли?.. Ведь он меня ни о чем не