В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

мертвой царевны в хрустальном гробу, радовалась ей и думала: все это уже было… было… Когда?.. Ах да. Князь Андрей и тот дуб… И Ксения улыбнулась: чувства были выстраданы до классичности.

Веки Гая дрогнули все же, глаза отпустили Ксюшу, Ксения вернулась в Москву.

Она шла по Москве, неся себя, как шкатулочку, полную драгоценных чувств и страданий, – не обронить бы, не растерять невзначай. Люди смотрели на нее, люди оглядывались. Утренняя женщина Ксения улыбалась им, пристально разглядывая мир и синие его глаза – не черные. Синие. Ксюша это видела теперь зорко. Природа восставала из пепла, приходила в себя из беспамятства, хорошела, готовилась к празднику – как это все неглупо, одобряла ее Ксения, как это хорошо… И все – с самого начала, с чистого листа! – наново, начисто!.. С прекрасного заглавия: КСЕНИЯ.

– Ксения!

Ксюша обернулась.

К ней шел Гарри, улыбался ей, весне и новой жизни… синие глаза, мужественные плечи… И она – белое платье, матовый жемчуг, апельсиново-коричневый загар…

В Нью-Йорке было жарко, ярко и пестро, как на детских рисунках. Америка улыбалась миссис Харт – рекламами, мужчинами, детьми… Ксения улыбалась ей в ответ – ах, это вечное лето, вечная жизнь!.. Новая женщина в Ксюше не покидала ее – наоборот: росла, наполняя ее целиком, как сосуд, играла, смешила, неистовствовала и – оказалась дочкой. Русская Ксюша родила американку Элин – это тоже было смешно, все веселило Ксюшу.

Потом…

Ну что – потом? Суп с котом. Новая женщина, отделившись от Ксюши, пищала, смеялась, плакала – жила. Ксюша опустела.

Нет, Элин еще занимала ее, Ксюше было еще хорошо, но… это было нехорошо. Нет, она неправильно сказала…

– Я понял, – улыбался Гарри.

Гарри все понимал, но…

Ксения писала длинные письма. Гарри очень хотелось прочесть их, однажды он вскрыл конверт… Гарри владел русским, и каждое слово было ему понятно, но все вместе!.. О этот русский свободный синтаксис!

Книги Ксюша читала теперь только на русском – даже американца Набокова.

– Он – русский! – говорила обиженно Ксюша.

Дом Гарри – чудесная, кстати, квартира, пентхаус – заполнился фотографиями: Андрюши, Арины, Елены, Гая, нашлось место даже для Саввы с Обедниковым. Ксюша ласкала их влажным взором – Гарри понимал: ностальгия. Это нормально. Но…

Эта извечная томность и пустые бутылки!..

Раздражать стало все, что когда-то так волновало Гарри: постоянная грусть и задумчивость Ксюши, бесконечные вздохи, томления… Не говоря уже о ночных посиделках с русскими эмигрантами, о, эти русские кутежи до положения риз – Гарри сначала присутствовал, было интересно, потом – скучно. А каждодневные разговоры с Москвой могли бы разорить и Рокфеллера.

– Здесь нет весны! – сообщала всем по телефону Ксения. – Представляете?!

Ксюша, послав гостевые, ждала. Это был целый процесс – ожидание. Гарри успевал заниматься работой и Элин, Ксения – только ждать.

– Тебе будет плохо везде, где бы ты ни была, – понял однажды Гарри. – Тебе хочется невозможного: перетащить в день сегодняшний день вчерашний. Вместе с твоим виноградом на балконе, парком, улицей и всеми твоими мужьями. Но это ведь невозможно!.. Может, и возможно, но зачем?!

Ксюша кивала. И тосковала сильней.

– Дождь из кошек и собак, – говорила она, глядя на солнце.

– Ну поезжай в Москву, – предлагал Гарри. – По крайней мере я буду уверен, что там ты думаешь обо мне, о дне вчерашнем.

Ксения смеялась. И тосковала…

Так они и жили – в параллельных мирах. И Гарри не волновала уже ее отстраненность, длинные письма и думы – он знал их. Его больше волновала новая сотрудница Флора, зовущая в день сегодняшний. Ксюша была все дальше, Флора – все ближе.

Ксюша, узнав, задохнулась… И опять – как это по-русски! – очнуться, вступить в день сегодняшний и совершить глупость: требовать развода!..

– Элин останется со мной, это ты понимаешь, надеюсь? – вразумлял ее Гарри.

…Руки, поддерживающие Ксению в воздухе, в ее естественной среде, вдруг разомкнулись – и Ксюша упала на землю. Молоденький Пантелеймон дежурил у ее постели: «Вставай, Ксюша, ну будет, будет, – твердил он ей, как нанятый. – Вставай, ну что ты, в самом деле!..»

И Ксюша встала. Открыла бар… «Не пей!» – просил Пантелеймон. «Буду, – отвечала Ксюша. – Буду!» И Ксения пила вино, хмелела, выходила на балкон и думала, разглядывая синь: утро это или вечер?

И было утро. В небе плыли облака. Ксюша любила утра, но… жить не особенно уже хотелось – Ксюше хотелось пить. Она возвращалась назад, вновь открывала бар и вновь пила…

– Ксения! – крикнул ей кто-то.

Ксения прислушалась.

Ксения! Ксения!.. – звали ее голоса.

Ксения встревожилась, вышла на балкон и…

Увидала: со стороны солнца двигался к ней ослепительно-белый корабль… Какие-то люди мелькали на нем – Ксения пригляделась… Господи, так это же… дирижабль! Дирижабль, поняла Ксения. Ошибки быть не могло: вон Обедников у руля, Савва, Андрюша, Арина!.. Все машут ей, улыбаются: Ксюша!.. Ах, вон даже Микки, Мирей… Гай и Елена!.. Капор! Исчезнувший, но не канувший Капор!.. Она так и знала. Она так и знала!.. Ксюша заплакала. Дирижабль приближался, он был уже близко, все звали ее, нетерпеливо тянули руки: скорее, скорее, Ксюша! Мы здесь, мы за тобой, иди к нам, не бойся!..

И Ксюша шагнула.

«Я ленивый студент и гороховый шут…»

Я хочу рассказать о человеке, о котором ничего не знаю.

(Но ведь и знать мне ничего не должно. Что надо знать о поэте, кроме его стихов?!)

Но я знаю город, в котором он жил (такая подробность).

Это был город, где когда-то скитался Пушкин – «и лирой северной пустыни оглашая…» (О, как же велика была тоска Поэта, если дивный сад казался ему пустыней!..)

Это был город маленьких белых церквушек Александра Бернардацци, белых цветов на деревьях и нетерпеливых детских губ и рук, окрашенных по осени коричневым соком молодой ореховой кожуры…

Это был город, где воздух – температуры тела, и поэтому так много было в нем обнаженных женских рук и плеч и так много поэтов…

Наум был один из них.

Нет, Наум был один. (Потому что другие – это другие.)

…Какой он был?

«Курчавый, с долгой жалостью в глазах…»

С долгой… Странно, я не могла этого не заметить!

Могла: другие мысли и чувства занимали меня на той далекой, случайной и безалаберной пирушке поэтов…

Собственно, это был мой дом и мои гости, званые и незваные, соединившиеся поначалу под сенью какой-то ивы и собранные в стаю чьим-то беспечным зовом (должно быть, моим все