В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

Арина приезжала в гости с мужем. Привозила сок – из того самого винограда на балконе. Сестры глядели друг в друга своими ореховыми одинаковыми глазами и сострадали: Арина – Ксюше, Ксюша – Арине. Алик-Вова пил, сострадая им обеим. Вообще он оказался душевным. Сестры с любовью вспоминали свое безмятежное детство, теперь казавшееся таким замечательным, долгие прогулки в городском парке, поездки к морю, Одессу – ах, чудесные атланты с милой тетей Шурой на балконе, ах, аллея художников, а закаты, закаты!..

И сестры ехали домой, ласкали взором дикий виноград, небо в птицах, вздыхали, вспоминали и глядели горем своих глаз на Елену с Гаем, нежно завидуя их ясной, чистой гармонии и первозданной, цельной природе их чувств. Гай и Елена, пугаясь их глаз, еще теснее смыкали свои ряды и убегали в парк.

Ксения возвращалась в Москву.

Однажды зазвонил телефон, и Ксения услышала голос:

– Это я, – сказал голос.

– Это ты, – улыбнулась ему Ксения.

– Ты узнала меня?! – не поверил голос.

– Я узнала тебя, – засмеялась Ксения, сама удивляясь, как в ее памяти удержался, не сгинул образ девочки Саши в сиреневом капоре, нелепой, смешной и щемящей.

– А у тебя день рождения скоро, – сказала вдруг Ксюша. – Двадцать третьего, да?

Капор ахнул, растрогался: как? ты помнишь это? но как? как?

Это действительно было странно: столько воды утекло, Ксения не помнила вообще, что сейчас – вчера или сегодня? А день рождения, мелькнувший в ее жизни, Капора помнила.

Капор опять мелькнул – сиреневым тонким штрихом на черном – и исчез.

А страсти вокруг Ксюши ожесточались и угрожали, разрушая душу и питая ум.

– На-важ-де-ни-е… – бормотала Ксения. – Дья-во-лы ис-ку-ша-ют…

Дьяволы старались.

И Ксении хотелось, как в детстве, залезть в черный шкаф, спрятаться там, затаиться, а в шкаф ломились, скреблись, слышались проклятия, крики о пощаде – Ксения сидела в шкафу не дыша: нет ее. Нет и нет.

Ксения любила утра. По утрам ей казалось, что все впереди, все разрешится и все будут счастливы. Но вот беда, она никак не могла застать утро: просыпалась – а уже полдень. Просыпалась – а жить уже не очень хотелось. Умывалась, ставила чайник – а уже сумерки.

А Ксения болела в сумерки – о, эта пограничная зона тьмы и света: неопределенность мучает душу и отпускает, лишь когда мир скажет тебе что-то определенное – вечер, например. Или – утро. И грусть развеется суетой и делами дня.

На работу в синагогу Ксения всегда опаздывала. Опаздывала, опаздывала, и так ей это надоело, что однажды она вообще туда не пошла. Андрюша вечно опаздывал в школу и тоже… Школа сама стала приходить к нему на дом: Обедников нанял репетиторов, экзамены сдавались экстерном. Позванивал Гарри. Мягко и бархатно. Обедникову не нравились эти звонки (о, сердце-вещун!), и расходы на Ксению и сиротское компьютерное детство Андрюши росли. Холодильник был забит до отказа, быт налажен, и Ксюша могла спокойно, не спеша, стоять у окна и думать о вечном.

Подумав, она звонила Обедникову и говорила:

– Знаешь что… забыла… Ах да: купи себе костюм – тебе пойдет.

И снова думы о возвышенном, о том, что жизнь сложна, строптива и надо что-то делать… может, переставить стол?

– Господи, – вдруг вздыхала она. – Как мне одиноко!..

– А ты поговори со мной, – звал Андрюша.

Ксения пристально смотрела на сына, словно примериваясь – мал он еще или уже вырос?

– Ты скучаешь по папе? – спрашивала Ксения.

– Да, – отвечал Андрюша.

– Ты любишь его?

– Да, – отвечал Андрюша.

– А… Обедникова любишь?

– Да, – отвечал Андрюша.

И тогда она решалась:

– Вот как ты скажешь, так и будет. Ты с кем хочешь жить?

– С Абрикосовым, – говорил Андрюша.

Ксения застывала, медленно соображая.

– С каким Абрикосовым?! – Господи, еще какой-то Абрикосов!..

– А с третьего этажа, тот, который в шахматы со мной играет. Ну ты не знаешь.

Мал еще, понимала Ксения, и вновь шла выглядывать в окне Бога.

Так они и жили, валяясь сутками на диванах, читая – одна Набокова, другой Марка Твена – разумеется, в оригинале. И этих двух оригиналов тащил на себе Обедников, вскакивая на зов Ксюши даже ночью, и никакие непогоды и автокатастрофы не являлись для него причиной неявки на свидание. Обедников мчался на зов с любого конца света, влетал к ней в квартиру, а Ксения удивленно смотрела на него и думала: «А любит ли он меня?»

Время от времени Ксюша стала получать от Саввы письма, исполненные чувств, и было ощущение, что пишет их не матерщинник Савва, а Набоков: прекрасный слог и все такое!.. Ксюша даже плакала. И шла к телефону. Савва поднимал трубку, нес чепуху, дурея от любви и водки и кроя пьяным матом весь белый свет – вкупе с любимой.

И Ксюша звала друзей. Друзья приходили – те самые, ехидные и верные. Вспоминали, сплетничали… Все остались в Москве, все выплыли на берег в надувных спасательных ладьях – и Вера, и Алена, и Мирей. Мирей была все так же хороша и голодна. И Вера усмехалась Моной Лизой, словно знала про эту жизнь такое, чего никто не знал. А в детских, пухлых кулачках Алены, таких же с виду трогательных и беззащитных, похрустывали кости жертв.

Они сидели, говорили… Братищев развелся с Эльзой, Эльза утешилась в Канаде, Микки был безутешен где-то в Швейцарии. Доставались из ящиков старые письма, читать их было приятно и сладко: они и писались когда-то в расчете на века, с цитатами и прочими художественными излишествами, и, несомненно, могли бы претендовать еще и на прижизненную публикацию.

Прошлое грело и млело, и Ксюша пила вино, не пьянея, а хорошея и умнея еще больше, обретая с каждым бокалом мудрость покоя и чувство собственного достоинства, а потом вдруг вместе с этим чувством достоинства валилась на пол.

И непонятно было людям: как вокруг этой рассеянной, вечно задумчивой и плавной Ксении, которая вроде ничего и не делает – разве что курит у окна, а все вокруг нее трещит, ломается, рушится, неистовствует, – Ксения стоит у окна: «Как я люблю весну!» – безобидно вроде, а судьбы вокруг нее вертятся, крутятся, закручиваясь в погибельные воронки.

– «Смерть – это всего лишь сгусток одиночества…» – рассказывала «Аду» Ксения.

– Как хорошо!.. – отвечал ей на кухне Капор, неизвестно откуда опять свалившийся и каким-то ветром прибитый к судьбе Ксении. Естественно, Саша уже не носила тот сиреневый капор, но было такое ощущение, что он по-прежнему торчит на ее голове, да еще присыпанный белыми лепестками вишни. –