Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

разгладив бороду, покрикивал на толстого, неопрятного мужика, подстриженного под скобку, с вороватыми, бегающими глазами. Подумав, обратился к бродяге: — Это моя сестра... Глухонемая... Вот такая беда ей на роду написана... Ты ее не трожь и словами не береди...

Мария глотала горячие пельмени. Вкус этих первых обжигающих рот пельменей запомнила на всю жизнь. С удовольствием пила крепкий чай. Хозяин, хотя и смахивал на жулика, но чай заваривал на совесть. Пахучий и с горьковатым привкусом. Пила чай мелкими глотками и чувствовала, как к ней возвращались силы. И озноб и головокружение пропали. В чаду, царившем в трактире, стала различать отдельные лица, ловила обрывки разговора. Кудрин ее умилял. Какой товарищ! Брат не сумел бы с такой добротой охранять ее в этом злачном месте. И все на дверь косился, ожидая появления урядника... Значит, как и она, беспокоится, да виду не показывает. К счастью, на нее никто не обращал внимания. Бродячий люд выбрался из тайги и пьянствовал, спуская добытые с таким трудом деньги. Гуляли промысловики-охотники. Да и людишки, намывшие золотишко тайным путем. Отчаянный народец! Хозяин скупал товар за бесценок. Какая странная жизнь!

— Теперь я и глухонемая... Ну, удружили, Николай Николаевич! — пошутила Эссен, когда они вышли в сени и стали обряжаться в тулупы.

— А вы хотели, чтобы я вас представил беглой?! — полюбопытствовал Кудрин, счастливый, что Эссен обрела способность шутить. — Впрочем, в этой среде как беглая вы имели бы определенные преимущества. А пока вперед... Вперед...

Ямщик доставал из саней кнут. Мела поземка. Ветер бросал колючий снег. По двору бегали собаки и, громыхая цепями, лаяли охрипшими голосами. Ямщик подождал, пока Мария спрячется в санях, и помог Кудрину заложить ее шубами. Осмотрелся по сторонам и взобрался на облучок...

В Олекминске жизнь текла с прежней размеренностью. В доме, в котором снимала комнатенку Эссен, вечерами на окне горел свет. С наступлением сумерек хозяйка ставила керосиновую лампу поближе к окну. Исправник, совершавший вечерний моцион, видел освещенную комнату и знал, что ссыльная коротает время за книгами.

Исправник, тучный мужчина, по характеру был довольно беспечным и пустыми хлопотами себя не утруждал. Осенью или летом, когда тайга распахивала сотни явных и тайных троп, он устраивал разные пакости ссыльным: и на квартиры жаловал, и урядников в страхе держал, и сам бодрствовал, боясь побегов. В эти месяцы становился злым, недоверчивым. Когда Олекминск погружался в снежный сон, когда в тайге исчезали тропки, когда валежник делал их непроходимыми, когда стражниками становились волки да шатуны-медведи, тогда исправник обретал привычное благодушное настроение.

— Слава богу, в тайге-матушке живем! — говаривал он стражникам, когда те пытались учинить обыск у ссыльных. — Куда они денутся?! Куда?! По домам книжки запрещенные читают?! Что ж! Они за это и в ссылке сидят.

Жил он большим домом. С детишками и родней. Общаться с ссыльными не любил, ожидая от них подвохов. Всех ссыльных считал террористами, ибо смешно, ей-богу, смешно гнать в кандалах людей за то, что они читают недозволенные книжки. Эту нелюбовь к ссыльным он привил и домочадцам, которые шарахались, завидев кого-либо из них на улицах. Обстоятельство, весьма обижавшее Эссен.

Обычно в пять часов, после хорошего послеобеденного сна, исправник с женой важно вышагивал по главной улице городка. Шел неторопливо. Отвешивая поклоны: пониже — купцам, посуше — ссыльным.

Ссыльные обязаны были выходить на прогулку по неписаному закону, как на проверку. И им приятно, и ему спокойнее. Наметанным глазом исправник пересчитывал ссыльных, попадавшихся на пути. Слава богу, все тридцать. В прошлые годы ссыльных бывало до семи человек, в нонешном, феврале 1902 года, извольте — тридцать! И еще одно обстоятельство раздражало исправника. С недавних пор женщины-ссыльные стали напяливать на шляпы вуаль. Особенно этим отличалась Эссен.

Опускала на лицо вуаль и становилась неузнаваемой. Он попробовал сделать ей замечание, но та его на смех подняла, да и супружница запилила: «Первейшая мода!.. Парижская!» И исправнику было приятно, что в засыпанном снегом Олекминске женщины придерживаются парижской моды.

Заметное пристрастие к парижской моде имела Эссен. Женщина молодая. Интеллигентная. В бумагах значилась в качестве особой приметы ее красота. И нрав веселый, и улыбчивая. И такую красоту разменивает по тюрьмам да ссылкам! Вот она, неразумная молодость! И франтихой Мария Эссен была отчаянной. В ссылке носила платья с белыми манжетами да кружевными воротничками. Иная попадет в ссылку — причесываться перестанет и про баню забудет... А эта подтянутая, ухоженная. И гимнастикой по Мюллеру занимается, и в лесу с Ольминским часами пропадает. «Форму нужно держать!» — говорит, улыбаясь. Он-то повидал на веку многих и понимал, как трудно держать эту форму человеку, оторванному от привычных условий. Эссен привезла в ссылку пальто, отороченное белкой, и меховую шапочку, чудом удерживающуюся на макушке. Голубой мех оттенял глаза, и они казались бездонными. И вдруг на эти глаза натянула вуаль. Да не прозрачную, а плотную, скрывающую лицо. Правда, при встречах его приветствовала, но лица ее больше не видел.

Вот и сегодня. Эссен шла рядом с Ольминским и держала его под руку. Такая пара! Раскланялись и разошлись. Правда, за последние дни голос у девушки стал погрубее. Наверняка простудилась. Вот и сейчас говорит с Ольминским на морозе. Голос ей следовало беречь: на вечеринках первая запевала. И голос такой расчудесный! Оказывается, и брат у нее певец. С гастролями приезжал в Сибирь и нашел сестру в Александровском централе, что близ Иркутска. Начальник централа разрешил встречу брата с сестрой. И она запели так, что тюрьма плакала. И каторжники при встречах величали ее: «Певунья». Ей бы петь в опере — большущие деньги бы загребала. Да поди, вразуми молодость! Вот и теперь хрипит. Пропадет голос, а если бы одумалась, то могла и артисткой стать. Но, представив насмешливое лицо политической, покачал головой. Нет, кроме тюрем, она ничего не увидит, и голоса ей не жалко. Хрипит и пусть хрипит!

Наведывалась к Эссен и женщина, которая стирала ее бельишко. Это он для контроля ее подослал. К сожалению, ссыльная днем все больше лежала, а грязное белье и деньги, завязанные в узелок, были на кухне. Слава богу, что вечерами ее встречали с ссыльным Ольминским. И веселые такие. Голос, правда, осипший.

...Самые большие неприятности во время побега Эссен из Олекминска выпали на долю Брауде, молодого студента, сосланного за хранение и распространение литературы преступного содержания. Так ему, во всяком случае, казалось. Был он мягким и добрым человеком. Одного роста с Эссен. Так же худощав и фигуру