Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

оконные решетки, да еще с узелком в руках. По тюремной привычке она с узелком, где были запрятаны вещицы, не расставалась.

Оконце в решетках высокое, и нужно было с акробатической ловкостью уцепиться за него. Страх — могучий помощник. Она висела на руках и с ужасом смотрела вниз: что будет, коли не выдержит и упадет?...

Она болтала в воздухе ногами, стараясь как можно больше сделать шума. И еще боялась заснуть. Как ни дико ее положение, но долгая дорога и смертельная усталость способны были усыпить ее. В Верхних Карасях в типографии она, засыпая, продолжала крутить валик. Сон для усталого человека — опаснейший враг. Вот и сейчас может уснуть и сорваться в крысиное месиво. Нет, только не спать... Она переменила положение и ударом валенка сбила крысу, ползущую по стене.

— A-a-a!.. — кричала она, с тоской поджидая рассвета.

Первую ночь в красноярской тюрьме она никогда не забудет. И как бы потом ни было трудно, как бы от горя ни сжималось сердце, она не испытывала такой безысходности, страха и унижения, как в борьбе с крысами.

Первые лучи солнца принесли успокоение. Она вновь подтянулась на руках и, стараясь как можно больше произвести шума, забила ногами о стену. Узелок ее с вещицами упал. И крысы принялись в драку делить нехитрые пожитки. В мгновение остались лохмотья от варежек, связанных подругами по тюремному коридору, съедены кожаные ботинки, которые берегла на лучшие времена... Что было бы с ней, коли крысы добрались бы?! Значит, правдой был рассказ, услышанный в Толстовском комитете, что во время голода в Самарской губернии детишек загрызали крысы.

Солнечные лучи золотили решетку. Обстановка камеры проступала все явственнее. Нещадно дымила свеча. Яркий язычок наклонился в сторону, и свеча оплыла слезами. Пробили часы тюремной церкви... Слава богу, пять часов. Значит, жизнь пробуждается.

И действительно, в коридоре послышались шаги. Торопливые голоса. И дверь камеры распахнулась. На пороге стоял надзиратель, растерянный и обеспокоенный.

— Слава богу, живая барышня...

Эссен, чувствуя, что силы ее покидают, свалилась с окна. Стояла и смотрела на разорванные вещи. Только теперь она поняла весь ужас происходившего...

ПОБЕГ ИЗ ОЛЁКМИНСКА

Бежать из Олёкминска решили ночью. Непроглядная чернота наваливалась на тайгу, скрывая дома, прижатые снежными заносами к земле, вековые ели с голыми от ветров вершинами и сугробы, захватившие пространство.

Мария несколько раз выходила на улицу, закутавшись в платок, вызывая сердитое неудовольствие хозяйки. В такой мороз дверь нет нужды открывать! Это не Россия, а Сибирь-матушка! Мария не могла сдержать нетерпения. Часы тянулись непривычно долго, сердце изнывало от боязни непредвиденных случаев, которые именно тогда и происходят, когда их не просят.

Эссен не захотела ждать окончания пятилетней ссылки в забытом богом Олекминске. Да и как можно бездействовать, когда в партии каждый человек на счету! Впервые в истории создавалась рабочая партия, начала выходить общерусская газета «Искра»... Каждый сознательный человек уподоблялся каменщику, который, засучив рукава, клал кирпич за кирпичом в общее дело политической борьбы. А тут пустое и бессмысленное прозябание в Олекминске в течение целых пяти лет! Пять лет казались Эссен вечностью. С первого дня пребывания в этом большом селе, именуемом городом Олекминском, она занялась самообразованием. Изучала Канта, Фейербаха, участвовала до хрипоты в политических диспутах. Спорщица была отчаянная. Но все это не могло заменить живой практики политической борьбы с ее опасностями, с удачами и поражениями, с живым общением с рабочими, с уходом от слежки и смелыми вылазками против полиции, да, в общем, со всем тем, что зовется жизнью. Сил непочатый край, желание обнять весь мир, а тут философствования, редкие письма, за которыми шла на поклон к распроклятому исправнику. Ради чего жить?! Где активная повседневная борьба, которой подчинялись бы душевные и физические силы? Нет, побег был единственной формой жизни, и она занялась его подготовкой.

Как она горевала, что не совершила побега из красноярской тюрьмы или с этапа!.. Правда, охрана была тщательной и конвойный офицер не делал ни малейших послаблений. Этапные дворы охранялись с редкостным старанием — по ночам перекликались часовые. Видавшие виды кандальники, которыми была переполнена партия, и то диву давались. Потом выяснилось, что в предыдущей партии бежало тридцать человек. Бегство политических привело в неистовство тюремное ведомство. Посыпались репрессии, со стражников полетели погоны, начались разжалования.

Возглавлял их этап офицер Кривоухов. Злой. Желчный. И до пенсии дослужить осталось полгода... Словно пес цепной, сам не живет и людям жить не дает. С наступлением сумерек партию запирали в этапные дворы, разбросанные по тракту. Условия ужасающие. Скученность невиданная, на ночлег место удавалось с большим трудом разыскать. Главное для Кривоухова — засунуть каждого в этапный двор, чтобы не только человек, но и мышь не проскользнула бы.

Потом Эссен еще раз гнали по этапу, то в одну ссылку, то в другую, но такой жестокости, как теперь, она не испытывала. Так и остался в памяти первый этап как сплошное мытарство, как поношение человеческого достоинства.

Первые дни после водворения в Олекминске Эссен отсыпалась, радуясь иллюзии свободы. Нет стражи, нет криков конвойного офицера. Кругом одна природа. Величавая. Бескрайняя. Тайга, стоявшая стеной, тайга, заполненная диким зверем, была суровым стражем... Какие же изуверские законы царят в мире, коли природа стала средством насилия!

Бежать из Олекминска зимой?! Товарищи даже мысли такой не допускали. Но к счастью, как в спорах парировала Эссен, этой мысли не допускало и полицейское начальство.

— Нужно все строго взвесить, а не основываться на женских эмоциях... — сердито отправил ее от себя Ольминский, к которому она пришла посоветоваться. Добродушный великан с окладистой бородой. В огромной дохе. В пимах, словно сапогах-скороходах. Староста колонии.

Слова Ольминского значили многое. Доводы, которые Эссен приводила как плюсы, при побеге становились минусами — дикие звери, морозы, каторжники, одичавшие и оголодавшие, способные ради куска хлеба убить человека.

Она стала ждать своего дорогого друга Николая Николаевича Кудрина. Да, того самого Кудрина, с которым в Верхних Карасях ставила подпольную типографию.

Судили их вместе. На суде Кудрин держался превосходно. При расставании просил беречь себя, благодарил за то, что открыла правду жизни. И такая нежность была на его лице! Кудрин и подал ей мысль о побеге из Олёкминска.

— Будете устраивать побег, дайте знать. Обязательно приеду. — Как о само собой разумеющемся, сказал он и подтвердил: — Обязательно...

Кудрина приговорили к поселению