Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

диск луны. Время считанное — луна выплывала на небо и заливала серебряным светом землю. В темноте и суетились у дома. Двигались осторожно, боясь потревожить собак. К счастью, собаки в Олекминске, как и в других городах, лаяли только на собак — люди их беспокоили в значительно меньшей степени.

Натянув на Эссен тулуп, Ольминский снял ушанку и, не обращая внимания на возражения, нахлобучил на ее голову. Так и стоял на ветру. Белый. С бородой, залепленной снегом. И плакал. Эссен была потрясена, увидев слезы у великана. Кудрин раздобыл барскую шубу с бобровым воротником, чем вызвал неодобрение ямщика, боявшегося нападения каторжников в тайге. «Золотопромышленник!» — многозначительно подтвердил Кудрин и поднял большой палец. Мария расцеловалась с хозяйкой, благословившей ее на дорогу, и с трудом залезла в ящик. Кудрин оставил ей щель для воздуха. Ямщик стеганул кнутом лошадей.

Загремели бубенчики, и сани понеслись. На ухабах подпрыгивали — женщину пребольно встряхивало. Она лежала на боку, свернувшись, и ощущала каждый толчок. Временами ящик касался земли, и тогда удары становились нестерпимыми. Мысли были самые невеселые. Хорошо, выехала... Дальше как? Дорога вилась по глухой тайге. Тут и каторжники могут ограбить, отобрать еду... Нет, Мария не верила, что люди, как и она, отверженные, способны обобрать товарища по несчастью. И все же... Хуже стражники, которые колесят по тракту в надежде разыскать беглых. Они опаснее каторжников... Значит, опять тюрьма. Суд... И ссылка в такую глухомань, что невымощенные улицы Олекминска покажутся Невским проспектом. И все же она довольна. Если есть один шанс из ста на благополучный исход, то и тогда следовало им воспользоваться. А значит, вперед и вперед... Хорошо бы вытянуть ноги. Тело ныло, словно ее распинали на колесе. «Почему на колесе?» — усмехнулась она. Ну и тряска на дорогах! И это при условии, когда тракт засыпан снегом. Что здесь делается при весенней распутице? Интересно, скоро ли будет трактир. Трактиры — земля обетованная, там горячая печь, чай, шанежки... Сколько она трясется по ухабам, ощущая каждый толчок? Трудно сказать. Скорее всего, вечность! Попыталась заснуть, но холод вызывал отчаянную дрожь, и сон не приходил. И вдруг сани остановились.

Мария услышала чей-то простуженный голос. Властный, сердитый. И затихла, боясь дышать, лишь сердце стучало громко.

— Кто такие?

— Золотопромышленник Винтер возвращается в Иркутск... — Кудрин заиграл голосом, напирая на басовитые ноты, и приветливо сказал: — Здравствуйте, господа... На дороге спокойно? Павел Ильич, иркутский генерал-губернатор, предупреждал меня, что в здешних местах небезопасно: и каторжники, и лихие люди. И все же я решил попытать счастья. Кстати, при мне рекомендательное письмо из губернии... Далеко ли до трактира?

Кудрин из саней не вышел. Говорил громко, уверенный, что ему обязаны оказывать содействие. Унтер, закутанный башлыком, смотрел на барина не без злости. «Рекомендательное письмо»... «Генерал-губернатор»... Ишь развалился, словно кот на перине. А тут гоняй по тракту да разыскивай злоумышленников, и каждый свою жизнь дорого продаст. Дома детишки скачут по лавкам — один другого меньше. Барин, знать, нализался хорошенько, коли словам генерал-губернатора верит: на дорогах-де небезопасно... Каторжники и разденут, и разуют, и последний кусок хлеба отберут... Нашел чему верить! В бобер нарядился, дурак, в дорогу... Купчина-то с мошной... Почто ему бобровая шапка? Одну сорвут — другую купит. Золотопромышленник...

— Служивый, держи на водку — проводи до трактира в селе Злобино. Тут верст десять, крюк небольшой. На бога надейся, а сам не плошай! — философски заметил Кудрин.

Унтер крикнул конным, сопровождавшим его, и то приободрились. От погони за беглыми все устали. Трактир на тракте — заманчивое дельце!

Эссен, невольная свидетельница разговора, восхитилась Кудриным. Молодец! Взял и пригласил стражников в охрану. Ни обыска, ни расспросов, ни осмотра саней... Приложила руку к груди, стараясь унять сердцебиение.

— Кого разыскиваете? — лениво полюбопытствовал Кудрин.

— Беглых каторжников... — Семеро удрали, уже более недели обшариваем все дороги.

— Почему на тракте? Зачем беглым сюда выходить? — не унимался Кудрин. — Коли я бы бежал, так пробирался бы таежными тропами.

— В тайге-матушке дикий зверь... Нет, человек как бы ни прятался, а без тракта не обойдется. — Унтер, отворачивая лицо от ветра, закончил: — Этот народец обязательно на тракт выберется. Ну, с богом, трогайтесь, мы за вами. Морозец-то знатный: щеки дерет, руки леденит...

И опять понеслись сани. Кудрин задернул щель, оставленную для Эссен. Боится унтера, боится мороза.

В трактире села Злобина на свет божий выбраться ей не удалось. Слышала голос унтера да посмеивание Кудрина. Под полость просунулась рука Кудрина — слава богу, кусок хлеба с рыбой.

И опять дорога.

Мария лежала в ящике, словно в ледяной проруби. От холода свело руки, острая боль разлилась по телу. Мелкий озноб бил ее — зуб на зуб не попадал.

И казалось, не хватит сил, невозможно преодолеть чувство усталости и ожидания опасности. Мария больше всего любила определенность в жизни. Чем ждать беду, лучше с ней бороться. Тяжко прикидывать да поджидать.

Резко повернув, сани остановились. Послышались голоса, ленивый перебрех собак. Кто-то затопал около саней, поколачивая кнутовищем по валенцам.

Кудрин, подождав, когда разойдется народ, начал вынимать шубы из саней. Руки его потянулись к Марии. Эссен пыталась помочь ему, но не смогла. Наконец Кудрин вытащил ее из ящика. Земля качалась под ногами, и, если бы не Кудрин, то обязательно бы упала. Она закрыла глаза. Земля напоминала море, разбушевавшееся в непогоду, и уходила из-под ног. Эссен поташнивало, как при шторме. И опять положение спас Кудрин. Поддерживал ее и говорил ободряющие слова. Она пыталась поблагодарить его, но слова замерзали в горле... Да, да, именно замерзали. Точнее состояния ее не передать.

Наконец Кудрин втащил ее в трактир и прислонил к стене.

Трактир оглушил криками половых, пьяными песнями, клекотом щегла, висевшего под лампой. Кудрин помог ей стянуть тулуп, усадил в красный угол напротив самовара. Тульский самовар поражал размерами. Бока помяты, кран подтекал, капля за каплей падали на поднос, начищенный до блеска. Потрескивал уголек. Самовар клокотал, словно сердился. Горланили песни, кричали, начиналась пьяная драка. Мария воспринимала происходившее с трудом. И только пение щегла было живой нитью, возвращавшей ее к реальности.

— Что, барынька, замерзла?! Небось впервые в наших краях? — наклонился к Марии бродяга с серьгой в правом ухе. Рот его кривился в усмешке. — Края-то сибирские...

— Хозяин, жулик проклятый, прикажи принести пельмени, да погорячее. И лошади овса насыпь в торбу... — Кудрин,