Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

При расставании им удалось поговорить.

— Как бежать?.. — в раздумье спрашивала она Кудрина, — Зимой из Восточной Сибири... Сил не хватит...

— До весны не дотерпите — натура у вас такая... Еще раз прошу без меня побега не совершать. Дадите знать, а там уж вместе... — И, отвернувшись, тихо добавил: — Я за вами пойду и в огонь и в воду.

Лицо Кудрина стало жалким, просящим. Мария ничего не ответила. Кудрина окружила стража и увела.

Слова Кудрина были тем толчком, который определил ее действия. Бежать... Бежать в Россию... Бежать за границу, к Ленину, который занят созданием общерусской политической газеты... Жизнь, а не прозябание в колонии. Бежать... Бежать...

После разговоров с Ольминским она отправила письмо к Кудрину. Вот и осень 1901 года накатывалась на Олекминск, а ответ не приходил. При ранней зиме могли замерзнуть реки, схваченные льдом, и тогда прекратилось бы по воде сообщение по Сибири. А санным путем добираться до Олекминска практически невозможно.

И все же она ждала Кудрина. А пока, до прибытия Кудрина — в его готовности помочь она не сомневалась, — колония политических стала лепить Эссен пельмени в дорогу. Лепили долго. Ольминский определил цифру, казавшуюся Марии фантастической, — пять тысяч... Две тысячи пятьсот верст до Иркутска и шесть тысяч пельменей. Товарищам по ссылке план побега казался авантюрой, лишь Эссен веровала в свое везение. Нет, не может человеку изменить счастье, когда мысли, желания сконцентрированы на одном: работать, а не прозябать в заточении.

Совершив побег из места ссылки, Кудрин приехал, когда его перестали ждать. Добирался он на лодке, река покрылась салом. Веслом отталкивал льдины и боялся, что они раздавят лодку, как скорлупку. Устал до изнеможения. Одни глаза и нос. Но в глазах восторг от свидания с Марией, он держал ее за руку, и на обветренном лице смущение. Отговаривать от побега не стал, хотя, выслушав ее план, недовольно крутил головой.

— Значит, так... Исправник проверкой не занимается и по домам, где живут ссыльные, не ходит. Уверен негодяй: тайга заменяет крепостные стены, а медведи — стражников... — Кудрин расчесал русую бороду и, покашливая, что служило признаком волнения, продолжал: — Я тут привез деньги — триста рублей... Больше раздобыть не сумел.

— Колония ссыльных соберет сотню, — пробасил Ольминский, принимавший участие в обсуждении плана побега.

— Ну и преотлично... Лошади, ямщики, постоялые дворы, как и путешествия по Европе, немалых стоят денег... — усмехнулся Кудрин, растопырил ладонь и пропустил бороду между пальцев. — Совсем забыл — я привез паспорт. Одна из девиц влюбилась в ссыльного и отдала паспорт. Кажется, купеческая дочка. Ранее она от несчастной любви ушла в монастырь, а нонче от счастливой любви сбежала из монастыря. Есть такие люди, которые любовь считают единственным занятием в жизни. Кстати, девица предлагала кружку для сбора подаяний на божий храм... Я отказался, хотя, думаю, так было бы конспиративнее.

Эссен засмеялась. Представила, как она ходит по вагону поезда и, протягивая кружку пассажирам, канючит: «Пожертвуйте, христиане, на божье дело... Пожертвуйте...» В Саратове так ходила по рынку монашенка и низко кланялась каждому, кто бросал пятак. Нет, от такой конспирации лучше отказаться, а то и рассмеется ненароком...

— Я буду выдавать себя за золотопромышленника, который по делам первейшей необходимости едет в Иркутск. Можно и не придумывать дела... Просто купчик одичал на приисках и жаждет спустить деньги в ресторациях... Ехать со мною открыто Мария не сможет. Ее опознает любой исправник и с позором вернет на старое место да за побег пару годков добавит. Значит, Мария должна быть спрятана...

— Я не игрушка, а человек! Да и как меня спрятать? — с неудовольствием ответила Эссен. — Как меня вывезти из Олекминска?! Это не иголка в стогу сена.

— Значит, нанимаем сани и ямщика... Человек я богатый, состоятельный. — Кудрин сдвинул шапку набекрень и гоголем посмотрел на Ольминского. — Приехал навестить непутевого брата, передал ему нижайший поклон от матушки и теперь в Иркутск... Иркутск для местного жителя то же, что Петербург для российского провинциала. Место злачное... Когда рядиться будем с ямщиком, нужно торговаться... В санях сибиряки возят шубы, пельмени, вещи... Вот в этот ящик и засунем дражайшую Марию Моисеевну.

— Меня?! В ящик?! — оторопела Эссен и с недоумением посмотрела на Кудрина.

— А куда прикажете?! — невозмутимо отозвался Кудрин. — Сани сибиряков созданы для побега. Каждый перегон верст двадцать... Там трактир... Отогреетесь, чайком побалуйтесь — и в путь... Может быть, повременим до весны?! А?

— Ну, подобного малодушия от вас не ожидала, — отрезала Эссен, уловив в голосе Кудрина просьбу. В уверенности Кудрина она черпала силы. И конечно, без Кудрина, без его ясной головы и золотого сердца она бы в путь нс пустилась. — До весны?! Так можно ждать и до окончания срока.

На лице Эссен неподдельный испуг. Ольминский и Кудрин рассмеялись.

— Где раздобыть ямщика, который бы закрыл глаза на столь необычную пассажирку в ящике?! — Ольминский вопросительно посмотрел на Кудрина. — Да и в трактирах язык не распускал бы...

— Очень трудное дело... Весьма щекотливое... — Кудрин, нахмурив лоб, бросил взгляд на Марию.

Они сидели на пустыре, грелись в скупых лучах сибирского солнца. Сидели уединенно, чтобы обсудить суть побега. Играла в свои нехитрые игры рыжая лайка. Небольшая. С хвостом колечком. И умными глазами. Она каталась на спине и нетерпеливо звала Марию домой, недовольная столь долгой отлучкой.

— Такой человек есть. Муж моей хозяйки — ямщик. Кстати, хозяйка замечательная женщина. Добрая. У нее заболел ребенок трахомой... Я врачевала, и, к счастью, успешно. С тех пор хозяйка считает себя в неоплатном долгу. Хозяйка уговорит мужа и риска не побоится. Превосходная она женщина...

Кудрин улыбнулся в пушистые усы — слава богу, и здесь, в Олекминске, Мария разыскала превосходного человека. И так везде. Как много прекрасных людей живет на свете у Марии!.. Широкое у нее сердце.

— Нужно думать о теплой одежде. Морозы в тайге до сорока градусов, птица стынет на лету, а молодая женщина пускается в путь в ящике! — Ольминский гневно стукнул суковатой палкой, с которой не расставался. — Труден, весьма труден будет путь... И неизвестно, чего в этом случае больше — безумия или разума... Риск благородное дело, но лучше бы в данном случае не рисковать...

...Бежали в кромешной тьме, боясь, чтобы не выкатился полный