Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

за пределы Парижа, еще до того, как они подписали эксклюзивные контракты с Канвейлером (Брак это сделал в ноябре 1912 года, а Пикассо – в декабре того же года), они всегда обращались к своему арт-дилеру по любому вопросу. Он был их банкиром, советчиком, ориентиром. В архиве Канвейлера я обнаружила папку с перепиской 1912 года, в которой хранилось около сорока писем Пикассо – очень эмоциональных писем, нетерпеливых, страстных. В них был отражен один из ранних кризисов в жизни Пикассо. Тогда он пытался избегать Фернанду Оливье, был влюблен в Еву Гуэль, каждые шесть месяцев куда-то переезжал и нес ответственность за большую семью, состоявшую из его бывших и новых женщин, старых и новых друзей и животных. Летом 1912 года у него наконец-то было достаточно денег, и он мог ощущать себя обеспеченным человеком. Но ему катастрофически не хватало времени и сил, чтобы закончить огромное количество картин, над которыми он работал одновременно в разных мастерских. Канвейлер, Маноло, Брак, Хэвиленд, Грис, Террус – многие его друзья и близкие помогали ему вести дела. Пикассо же, словно наркоман в состоянии ломки, жил в вечной спешке и был постоянно встревожен, пытаясь контролировать все и вся. Он мог быть эгоистичным, себялюбивым, мог проявлять тиранию и в то же время вести себя как стратег ради одной цели – своих картин, которые ему нужно было завершить, чтобы тут же приступить к новым. Для систематизации дел он даже стал помечать документы, письма, соглашения, наброски и идеи словом ojo{391}, чтобы так отсеивать менее важное от основного. «Дорогой друг, – писал он 24 мая 1912 года Канвейлеру, – вчера я получил письма от тебя и Брака. Вы пишете, что отправили мне холст. Вероятно, это тот рулон, что я видел у себя в мастерской на улице Равиньян? Или это тот, что на бульваре Клиши? Если не затруднит, отправьте мне также кисти и рамы. Потом мне понадобятся еще, но какие именно, я напишу позже. Палитру с улицы Равиньян тоже нужно отправить. Если она грязная, оберните ее бумагой… Что касается красок, пришлите все, что найдете в мастерских на улице Равиньян и Клиши. (Я чувствую себя ужасно неловко из-за того, что доставляю столько хлопот.)»{392}.

Иногда письма к Канвейлеру были более прозаичными. Например, это письмо, отправленное в мае: «Я просил Брака, чтобы он отправил Фрике присмотреть за собаками, а обезьяну и кошек заберет к себе его помощница. Пришли мне, пожалуйста, холст с улицы Равиньян и таблички (пока еще на адрес Маноло). Что касается красок и рам, об этом не беспокойся – я напишу Морину, и он мне их пришлет. И о картинах, которые я собираюсь тебе продать, я напишу позже, потому что мне нужно подумать. Пока никому не давай мой адрес»{393}. Первого июня 1912 года он меняет свое решение: «Дорогой друг, мне все же нужны принадлежности для работы. Маноло обещал дать краски, но я работаю только с определенным оттенком зеленого, состоящим из фиолетового и кобальтового, виноградно-черного, коричневого и бледно-кадмиевого, а у меня нет этой палитры. Террус одолжил мне свой мольберт. Так что я все же работаю». Встречались в письмах и странные признания вроде этого: «Я написал Браку, ты же знаешь, как сильно я его люблю» (17 июня). И послания, в которых он высказывал личное мнение о собственных работах: «Посылаю тебе картины. Думаю, они не так уж плохи. Я писал их краской “риполин”, ну, Вы знаете мой стиль работы» (20 июня). Четвертого июля он снова написал Канвейлеру, хотя официально тот еще не был его арт-дилером: «Как я уже говорил, в Сере я начал работать над несколькими вещами, которые на время пришлось оставить. И хорошо, что я отправил тебе остальные, потому что, вероятно, я испортил бы их, если бы вовремя не остановился. Здесь я начал несколько картин и уже добился неплохих успехов: это будут пейзаж с фабрикой, строящимися домами и рекламными объявлениями, а также бюст женщины из Арля… Если бы здесь не было так скучно, я бы работал и работал – здесь хорошее освещение, и я могу весь день писать на улице, в саду»{394}. Иногда Пикассо немного откровенничал: «Пиши мне чаще – мне здесь нужны письма от друзей. И передай Максу Жакобу, что я его люблю. Пусть простит меня за то, что я ему не пишу» (4 июля). И еще одно такое же письмо, написанное почти через год: «Я веду себя неблагодарно по отношению к друзьям – я никому не пишу. Но я много работаю и никого не забываю, в том числе и тебя» (11 апреля 1913).

В тот период Пикассо создавал свои крупные полотна, такие как портрет «Тореро» (The Aficionado), в котором он «радикально переосмысливал портретную живопись и выходил за рамки традиционной изобразительности»{395}. И все это за счет того, что использовал в работе фрагменты объектов, слов, ссылок, превращая образ в мощную скульптурную головоломку. «Ни о ком другом не могу думать, кроме этих тореадоров из Нима, – писал он 19 июля после того, как побывал на местной корриде. – У меня уже была начата одна картина, и я решил переделать ее в портрет тореадора. Думаю, он даже будет держать свою бандерилью, и я попытаюсь написать его лицо так, чтобы в нем угадывался южанин»{396}. Затем был «Испанский натюрморт» (Spanish Still Life, 1912) – маленькое овальное чудо, которое купил Дютийёль. Композиция была выполнена в розовато-лиловых тонах и включала в себя несколько геометрических фигур, отдаленно напоминающих бутылку, стакан и гитару, и обрывки слов. Об этой удивительной работе мы поговорим чуть подробнее позже.

«Я нашел устойчивый белый и мягкие кисти и пользуюсь этим довольно часто, – писал Брак Канвейлеру в сентябре 1912 года. – Я все еще работаю над моей «читающей женщиной» (Woman Reading) и начал другую картину: это будет португальский эмигрант на палубе корабля с портом на заднем плане (The Portuguese)»{397}.

Второе пребывание в Сере (август–сентябрь 1912 года) отличалось обострением жанров, тем и приемов. Оба художника старались превзойти друг друга, найти что-то новое и провокационное, чтобы подстегнуть воображение товарища. Это было похоже на соревнование – один виртуоз прославлял другого виртуоза, один мастер превосходил другого мастера. Браку пришла в голову идея добавить песок в свою краску, создав «еще один вид оптической иллюзии, с совершенно новым эффектом текстуры и рельефа»{398}.

В своей мастерской на бульваре Распай Пикассо тоже занимался