Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

не была такой уж поклонницей великого гусара. Она любила поэзию. А Давыдов был, по ее мнению, распетая проза. Он расхохотался.

— Вы умница! Ну, кто может так сказать, как женщина? Прекрасно! Нельзя ударить больней! Это женское свойство.

Они пили кофий. Запивали мадерой, которую ей откуда-то привозили. И поедали пирог с яблоками, какой обычно готовили в ее доме. Хорошо готовили. Избалованный бабушкиной кухней, он ценил хорошую выпечку.

— Ваш отец ведь тоже был военный? — вдруг спросила она.

— Да, капитан. Но рано ушел из армии. И, признаться, ничем не отличился, хотя война давала такие возможности.

— Эта картина, которая висит у Лопухиных — это ваш предок?

— А-а… — он ответил почти весело (ну правда, ему стало весело!), — нет, это моя выдумка! — Ему вдруг захотелось рассказать: — Хотите?

— Конечно. Кто-то ж должен будет писать потом вашу биографию…

— Вы уверены, что вам придется писать мою, а не мне вашу?

— Не смешите! Я вам объясняла уже: есть разница между Лермонтовым и некой Ростопчиной. И пожалуйста, не притворяйтесь, что вы не замечаете ее или, хуже того, что я не знаю этой разницы. Совсем дура?

«Вы недооцениваете себя!» — хотел он быть вежливым, но промолчал. Она была слишком умна для лжи.

— А насчет портрета, — начал он, — это моя придумка. Я придумал его в отрочестве, считая, что у меня должна быть особенная какая-то личная история, отраженная в предках. О потомках в этом возрасте не думают.

— А сейчас? — перебила она. — Думаете хоть немного?

— Ах, увольте. Я знаю, у меня их не будет!

— Почему вы так решили?..

Он пожал плечами.

— Закурить можно?

— Господи! Сколько раз вам говорила! Курите! Мне дадите тоже?

Они закурили оба. И несколько времени молчали.

— Так портрет?

— Герцог Лерма испанский. Или граф. Где-то я вычитал такого. И принял почему-то за своего предка. И долго принимал, между прочим. И даже подписывался «Лерма». Но это не всё, это еще не конец. Тут целая новелла. В духе Мериме. А может, в каком-нибудь другом духе. Когда умер отец, мне было шестнадцать. Отец мне никогда не рассказывал. Но после него его двоюродные братья, рассказали мне все-таки, откуда мы пошли. Шотландский род, идущий с древности. Мой истинный предок был простым шотландским наемником в польских войсках, когда Польша еще надеялась посадить на русский престол Владислава. А предок в одна тысяча шестьсот шестнадцатом или восемнадцатом перешел на сторону царя Михаила. И защищал Москву — дрался у Арбатских ворот. И в итоге остался в России. Его звали Георг Лермонт. А брат его так и остался в Польше и бился за поляков. Русский предок выдвинулся. Впрочем, тот, говорят, тоже выдвинулся. Оба стали офицерами — двух враждующих армий. И царь Михаил одарил Георга небольшим именьем.

— И всё? — спросила Додо разочарованно.

— Более или менее. А что вы хотели?

— Сказки! Чего хочет женщина всегда?

— Сказки? Извольте! С Георга пошел род Лермонтов российских. Но у Георга тоже были предки. Замок тех Лермонтов существует до сих пор в Шотландии — у слиянья рек Лидера и Твида.

— Значит, вы — хозяин замка?

— Некоторым образом!

— В замок я хочу. В замок я бы поехала с вами.

— Погодите. Я еще не хозяин замка. Хотите дальше?

И он рассказал всю историю. В Георге Лермонте, шотландском солдате, текла кровь Фомы Лермонта (по-английски — Томаса), шотландского поэта и пророка. Он имел также прозвище Книжник и был хозяином замка Эрсильдаун. Он был самый знаменитый в стране бард и пророк и один из ближайших придворных короля Дугласа. Легенды приписывают ему авторство романа «Тристан и Изольда».

— Даже так? — удивилась Додо.

— Да, более или менее! В детстве, лет трех примерно, Фому украли феи и унесли в страну фей. Там научили его играть на арфе и всем премудростям, каким учат феи. А когда ему минуло восемнадцать, его вернули назад к людям — предупредив: «Этот дар дается тебе лишь на срок, а когда настанет твой час, мы пришлем за тобою белых оленей!» Фома жил-поживал, был славен в своей стране и позабыл про всё, естественно. Но однажды он принимал в своем замке короля Дугласа с его приближенными. Шло состязание бардов, и, разумеется, никто из них не мог сравниться с Фомой. Так гласит молва! Но тут охранник сбегает с горы и кричит: «Стадо белых оленей нисходит к реке!» Фома оставляет свою арфу, вешает на дерево… И говорит: «Это за мной! Никогда больше Лермонтам не владеть этой землей! Прощайте!» И когда олени приблизились — сел на первого из них и умчался в горы.

— А дальше? — спросила она в нетерпенье.

— Дальше? — как в сказке! Король Дуглас послал вдогонку семь всадников на семи самых быстрых конях, но никто не смог догнать белых оленей. Так-то!

Женщины хотят сказок, но верят им гораздо меньше, чем мужчины. Она сказала после паузы почти раздражено:

— Что вы хотите провозгласить? Поэты не умирают, за ними приходят белые олени? Это звучит утешительно. Хотя… лучше, конечно, иметь таких предков, как ваш Фома, чем того, кто сжег Москву! Не находите?

— Нахожу. Но для этого в самом деле надо быть поэтом.

— Это в упрек мне?

— Нет, в назиданье себе!

И опустился занавес. И дальше была их первая ночь вместе.

— Вы красивый! — сказала она ему уже в постели, будто видит впервые.

— Ну да, — насмешливо согласился он. — У нас там, в Чечне, барон Пален — неплохой художник, между прочим! — набросал мой портрет. И я поблагодарил его: «Вам удалось уловить главное: мою армейскую внешность!»

Он имел в виду — негвардейская вовсе. Негвардейская!

— Вы клевещете на себя, как всегда!

— Вовсе нет! — а вы присмотритесь!

Много светлых минут спустя, когда они уже открыли души друг другу (а что еще открывается в постели? — душа, если она есть!), он спросил неожиданно — не только для нее, но и для себя самого:

— Мне все-таки хотелось бы знать… кого я заменяю вам сегодня?

Она смутилась и даже назвала его по имени-отчеству, чего давно не было…

— Ой, Михаил Юрьич! Разве задают такие вопросы? Вы же современный человек!

Он ответил почти сразу…

— Что вы! Это заблуждение! Если б я был действительно современный человек… я б никогда не написал «Героя нашего времени»!

VIII

В конце марта он снова навестил Сергея Трубецкого. Их первая встреча в Петербурге не в счет: Сергей лежал тогда в постели — и у него был врач, доктор Вилье, приставленный к нему самим государем.

У этого Трубецкого была опять неудача.