Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

Блудова. Вяземский пытался насмешить всех забавной историей — правда, уже с бородой (то есть случившейся несколько лет назад). Они с зятем Валуевым купили на двоих один билет той самой польской лотереи…

— …обещавшей большой выигрыш, между прочим, помните? Сто рублей за билет. Когда объявили выигрыши, получаю свой — тридцать рублей. А главный, за которым все гонялись по глупости — четыреста тысяч, получает некая бедная девица Штос. Не смейтесь, фамилия такая! Правда. Штос! Или Штосс — с двумя «с»! Мне потом Никитенко рассказывал — он тогда женился недавно! — что его жена знает эту счастливую девицу, она бывает у них; говорил, она не изменилась вовсе, только плохо представляет себе, как воспользуется таким богатством. Штос да штос — но имя судьбы! Вот как складно. Я тогда и спрашиваю свою судьбу: «А я-то што-с? Что я тебе в дураки нанялся?»

— По-моему, девицу эту хотела даже повидать императрица! — сказал Блудов.

— А повидала, не знаете?

Отошел от них и стал издали наблюдать за креслом в стороне, в котором сидела Софи Виельгорская. Забывал иногда, что она уже носит фамилию мужа. Надин вяжет, сидя в кресле, как принято. Она беременна. Неделю назад он понял это, случайно бросив взгляд на ее живот. Это стоило ему разлития желчи, не иначе. (А теперь это уже все видят, и она вяжет — по обыкновению всех беременных дам.) «Князь Щетинин свое не упустит! Не твое это дело! Тебе нужно ехать на Кавказ!»

— Ты все-таки едешь? — спросил его Соллогуб как бы с сожалением.

— Может быть. Не решили еще… Там! — выразительно поднял палец вверх.

«По-моему, ждет, что уеду! Интересно, сколько людей в этой зале, в этом кругу моих друзей вместе с ним жаждут, чтоб я уехал?.. Соллогуба еще можно понять: у него два предмета ревности: жена и проза. (Про стихи свои сам знает, что плохие. Тут не тщится.) А другие? Чем я мешаю им? Вяземскому, к примеру? И Пушкину он не был таким уж другом, прямо скажем. Вот Жуковский был другом, хотя и плохо понимал его: не лучше, чем понимала жена!» (Он поискал глазами Жуковского — куда-то делся… и Наталью Николаевну. Не нашел и ее.) «Интересно, Андрей Карамзин ждет тоже, чтоб я уехал?»

Неожиданно к нему подсел Вяземский и спросил — едва ль не с подковыркой:

— Вы этого нового немца читали? Гейне? Правда, он, говорят, еврей. Но все равно! Вам нравится? Как поэт?

— Очень.

— У нас вкусы схожи! Я пытался перевести один стишок. Но что-то у меня не клеится. Наверное, слишком классик. Старомоден. Гёте бы мне дался. Вам немецкий — легко?

Лермонтов повел плечом неопределенно. Он знал четыре языка кроме русского. Пятый, испанский, слабо, о чем жалел. А князь протянул листок — не печатный, писанный от руки… и, даже давая в руки, как бы все равно не выпускал из рук.

— Разрешите?! — Лермонтов забрал листок и пробежал глазами. — Дадите на несколько минут?

— Конечно. Я же сам и предло…

Лермонтов извинился и ушел с листком.

(Это неплохо, даже если тебя экзаменуют! Да и стихотворение понравилось.)

Лермонтов вернулся как-то слишком быстро. Вяземский встретил словами:

— Ну что? И у вас не получилось? Я так и знал. Это — какая-то другая литература!

— Да нет! Я сделал кое-что. Набросок пока — только черновик!..

Он протянул листок, где на обратной стороне было по-русски:

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.[9]

— Ну что… Это хорошо. Даже прекрасно! — сказано было чуть с раздражением. — Вы — другое поколение!..

Но все-таки пошел хвастать к Плетневу:

— Я показывал тебе стишок этого немца про сосну? Посмотри! А у Лермонтова вышло.

— Пожалуй! — сказал Плетнев. — Только не увлекайся, как все увлекаются. Его забудут, как Полежаева!

— Ты думаешь?

— А ты не попросил для нашего журнала?

— Но ты ж знаешь, он в «Современнике» не печатается. А почему, спросим? Странный человек!

Потом Лермонтова заставили всё же прочитать эти стихи для всех. Он отнекивался. Но пришлось.

К нему подошла Додо:

— Вы не устали дуться на меня?

— Нет. Тем более что дуетесь явно вы.

— А нечего говорить всякую глупость, тем более в необычных обстоятельствах.

— Если вы еще объясните, в чем их необычность для вас…

— Вы злой, отвратительный, жестокий, черствый и просто нетерпимый человек! Ваша любовь — несчастье!

— Благодарю! Я всегда считал: ненависть женщины — это уже надежда!

— Проводите меня! Не то найду пистолет и застрелю вас, честное слово!

— Тут не найдете ничего подобного. Это приличный дом.

— Ничего, я поищу. Вы ж хотели в меня влюбиться, по-моему, — что вас останавливает?

«На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое, правильное, но бледное лицо…»

Он снова видел Минскую и Лугина. И сквозь рокот голосов салона Карамзиных в нем пробивался какой-то текст. Он не знал какой. Было только внутреннее волнение.

Они вышли к ее карете. Он подсадил ее.

— Поедем ко мне? спросила Додо.

— Пожалуй!

«— Здравствуйте, мсье Лугин, — сказала Минская кому-то, — я устала… скажите что-нибудь!..

— И у меня сплин! — отвечал Лугин».

— А вы хотели в другое место? — понтересовалась Додо.

— Не думаю. — На самом деле он наладился к Софье Остафьевне. Но ничего не поделаешь!..

«У граф. В… был музыкальный вечер».

II

ИЗ «ЗАПИСОК» СТОЛЫПИНА

В последние недели, может месяц, в Петербурге с Михаилом что-то доброе творилось. Он выглядел другим. Почти таким, каким был год назад, когда только явилась в свете — или в жизни его — Мария Щербатова. Когда ему бывало хорошо, даже насмешлив он был по-доброму. И раздражало его тогда немногое.

Я догадывался о причинах, но не хотел спрашивать. К тому же бабушка подала наверх слезное прошение, скорей мольбу, еще раз продлить ему отпуск, и мы ждали решения и снова полагали, что его наконец оставят здесь. Он тоже начинал надеяться, хотя ему это было тяжелей, чем нам. Он самому слову «надежда» слабо верил. Такова уж была природа его.

Я рассказал в свое