Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом всё же громко захлопали, дружно, входя в раж. Ладно, ладно… Но стихи ведь хороши? И даже князь Вяземский с некоторым торжеством спросил Плетнева:
— Ну, что скажешь? То-то и оно!
Будто он сам это написал. Ответа мы не услышали.
«И среди этого шума, этого хаоса торжествующих лиц одна молодая девушка стояла задумчиво, не радуясь радости, которой она не понимала. Ее большие голубые глаза устремились со скромным удивлением на ликующую толпу. Она чувствовала себя неуместною среди редких порывов светского восторга, и то, что всех восхищало, приводило ее в неодолимое смущение».
Соллогуб, если кого-то умел писать, то только ее, свою жену Софи.
Надин оставалась самой собой.
VI
Когда убили Лихарева рядом с ним, а он стоял над остывающим телом и будто смотрел с высоты Жизни на Смерть, физически чувствуя, как оно стынет, — он винил себя, что думает о сторонних вещах.
— Сына так и не увидел. Сын, может, и не узнает, кто он был. А фамилия? Дадут другую. Шостак усыновит или дед. А она сама? Катерина, кажется? Та, что оказалась по судьбе меж двух казненных? Одного повесили, другого убили. Узнает как-нибудь, сообщат. «Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!» — эта фраза преследовала его с той поры. И относилось ко всем, к кому угодно. Но, конечно, к особам женского пола. Он только не знал до сих пор, куда ее вставить.
Позже, когда они впервые встретились в Фанагории с Лорером — тоже одним из «людей декабря», тот усиленно расспрашивал его о Лихареве: «Как случилось? О чем говорили?» Они тоже были с покойным друзьями. Случившееся объяснить было проще всего. «Пуля — дура» — а почему выбрала Лихарева, так это бог весть.
Лореру Михаил привез книги из Петербурга, от его племянницы Александры Смирновой-Россет. Убедительно просила передать. Лорер был дядей знаменитой красавицы фрейлины, любимицы государя и государыни, и он был мятежник.
Носились слухи, что как-то после танцев в Аничковом государь при всех спросил ее с обидой: «А почему ты меня никогда не выбираешь?» — речь шла о танце, в котором выбор за дамой. Та, которая может позволить себе не выбирать Государя Всея Руси, вместе — родная племянница (или двоюродная, не помнил) того, кто был другом Пестеля, Сергея Муравьева — и сам был готов поднять восстание на юге. Как все связано, перемешано! Собственно, это и есть Россия — история России.
Цитату из Канта, которую Михаил ему привел, Лорер тотчас занес в записную книжку. А потом искал ее, хотел найти непосредственно у Канта. Лермонтов запамятовал, откуда она была.
— «Человек никогда не может быть слишком доволен обладаемым… Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, чего мы еще именно хотим…» То есть только еще хотим. А потом пуля откуда-то — и крышка хотениям. «Пуля — дура, штык — молодец!» Что скажешь? — правда молодец! Вон как поработали штыками! Еще час в воздухе пахло кровью. Два часа!
Лореру Михаил не понравился — и сразу это понял, в начале разговора. Он быстро улавливал такие вещи. Мастак был на улавливания. Как почти все «люди декабря», Лорер был человек иллюзий, а Лермонтов их отрицал. Или смеялся над ними. И это быстро выяснилось при знакомстве. Во всяком случае так внешне казалось. Утратил когда-то. Не понял где, когда — но утратил. И люди из той ушедшей поры при всем своем бунтарстве всегда пеняли молодым на то, что им не хватает иллюзий.
Но Катерина Лихарева, урожденная Бороздина, привлекала его как сюжет для того, что внутренне накапливалось в нем, к чему он только подбирался. И что должно было окончиться гибелью Грибоедова в Персии.
Но это не сейчас — потом, потом…
Когда тело Лихарева унесли солдаты, он пошел бродить по завалам, только что отбитым у противника… Переступая через бревна и натыкаясь на трупы врагов, думал одновременно о друзьях и о врагах. Здесь, в пустоте только что отгремевшего боя, он был не так одинок.
За одним из завалов, в стороне, был большой камень. Прислонясь к нему, полулежало тело чеченца. Он был совсем молод. И бороденка жидкая, устремившаяся в небо, взывала к нему, ко всем, кто воюет в горах (к тем же небесам), как взывал труп Лихарева или капитана Рожицына. У Михаила самого была такая — негустая — борода. И он чувствовал родство не только с Лихаревым, но и с этим чеченцем. Может, это он выстрелил в Лихарева? Нет, похоже, что не он: труп уже долго жарится на солнце. Может, и у него дети! У них рано женятся. Потом их дети будут целить в нас…
Он знал мирных чеченцев. Их было немало в отряде Галафеева, некоторые были с ним кунаки. И представил себе, как они свершают вечерний намаз…
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Этот точно не хотел умирать! Как Лихарев. Как капитан…
И бессмысленность войны, которой он занимался как бы всерьез, предстала перед ним во всей ее пустоте и во всем величии.
Его кликнул кто-то из офицеров: «Ранен Сергей Трубецкой!» — и он, спрыгнув с завала, сперва пошел, а после побежал к медицинским палаткам, уже развернувшимся в центре бывшего поля боя… С разных сторон ему навстречу выходили из сражения усталые части. Громко считали потери и называли имена. Часть раненых лежала на земле — только что-то подстелили. Запах крови никак не удавалось перебить запаху нашатыря.
Трубецкой был в палатке. Лежал с закрытыми глазами, от подбородка весь в бинтах — и голову закрыло.
— Что с ним? — спросил Михаил врача.
— Ранен в шею. Почти в дыхательное горло угодила, но боком. Задела — но не очень. Пулю я извлек!
— Выживет?
— Надеюсь. Может быть…
Трубецкой открыл глаза, и плавающий взгляд его все же узнал Лермонтова. Даже попытался улыбнуться.
Хотел показать рукой на горло: мол, не могу говорить. Но рука повисла в воздухе. Михаил взял его за нее и держал долго. Пока тот снова не задремал.
Тоже неудачник. Этого Трубецкого государь особенно не любит — может, потому, что другого, его брата, как раз любит государева жена. И потому того Трубецкого не наказать пока. И
