Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

class="p1">Он усмехнулся этому множественному числу.

— Очень.

— Ну… она вам рассказала, конечно, про жениха, который погиб на Кавказе? Благодаря чему ей пришлось…

Спросила насмешливо: мол, мы-то с вами, светские люди, понимаем, что эти женщины несут или способны нести!

— Оставим ей думать о себе, как ей хочется! — и скрылся за дверью.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, — но вас

Забыть мне было невозможно.

Он не знал, о ком это было теперь, — но это было. И очутился вдруг у своего дома. В квартире, к удивлению, застал Столыпина.

— Куда ты пропал? Там все волновались.

— Я и пропал, чтоб волновались! Ты тоже беспокоился? Но ты-то знаешь меня!

— Оттого и беспокоюсь, что знаю!..

— Ладно, брось! Я, может, не заслужил права являться когда хочу, но хотя бы право исчезать…

— А где ты был?

— Где все мы бываем. Иногда! У Софьи Остафьевны.

— И девушка рассказала тебе свои беды — и почему она здесь?

— В точности! Знаешь, только… почему-то меня это меньше раздражает, чем все остальное!

IV

Поутру, за завтраком, бабушка снова стала наседать на него…

— Ты не хочешь все-таки встретиться с Меншиковым? Мне говорили, он искал адъютанта для Финляндии.

— Но я буду опять далеко от вас! — улыбнулся он успокоительно.

— А сейчас ты близко? Но я тогда тоже перееду в Финляндию.

В глазах ее показались слезы, а он не терпел, когда она плачет. Всегда готов был разбиться в лепешку — только б не плакала. В конце концов — кто он такой, чтоб приносить ей столько горя?

— Меншиков близок к государю! — сказала она с твердостью, отирая слезу.

— Тем более! — сказал Михаил, стараясь быть убедительней. — Так захочет ли он терять свое положение? И ради того, кто неприятен сюзерену?

— А ты уверен, что неприятен?

— Ну да. Чего только стоит поведение Бенкендорфа! Он, по-вашему, правда возлюбил так Баранта? Просто не хочет рисковать, вот и всё!

Он доел, чуть поспешая, яичницу и принялся за кофий.

— Закурить можно? — спросил виноватым тоном.

— Ну уж кури, что с тобой поделать!

Он все же попытался рассуждать:

— Все просили как могли — и кто мог… Жуковский говорил с наследником. С императрицей он тоже говорил. Известно, что названные сами также обращались по этому поводу к самому. И Философов и Бобринская… Философов точно беседовал с великим князем. Это к чему-нибудь привело?..

— Но скоро помолвка наследника с принцессой Гессен-Дармштадтской!

— Заранее говорю: простят кого угодно — кроме меня. Попомните мое слово! По поводу моих представлений к наградам за действия на Кавказе, говорят, государь лишь выказал неудовольствие, что генералы разрешили мне вместо пребывания в своем полку участвовать в экспедициях, где я мог отличиться. Какой ужас!

— Бог с тобой! Несчастный ты человек! — она перекрестила его. — Ты мне не оставляешь никакой надежды!

Заплакала снова. Он ткнул пахитоску в пепельницу, обнял бабушку…

— Ну не надо, не надо! Я виноват! Может, в самом деле смотрю слишком мрачно. Мне ж вон разрешили продлить отпуск. Может, еще продлят… А там… дадут авось просто выйти в отставку!

— Но не раньше, чем станешь адъютантом!

— Но я уже побывал адъютантом!

Слово «адъютант» для нее значило много.

— У кого? — спросила она недоверчиво.

— У генерала Галафеева. Начальника Двадцатой пехотной дивизии.

— Разве ты числился там адъютантом?

— Да. Это даже есть в представлениях. То есть как будто написано!

— Это не считается, — сказала бабушка, — если как будто.

Что он мог ей объяснить?

И к мысли этой я привык,

Мой крест несу я без роптанья:

То иль другое наказанье?

Не всё ль одно. Я жизнь постиг;

Судьбе, как турок иль татарин,

За всё я ровно благодарен;

У Бога счастья не прошу

И молча зло переношу.

Быть может, небеса востока

Меня с ученьем их пророка

Невольно сблизили.

«Отряд <…> выступив из лагеря при крепости Грозной, переправился с рассветом по мосту через реку Сунжу и взял направление через ущелье Хан-Калу на деревню Большой Чечень…

С приближением отряда к деревне Большой Чечень неприятель стал показываться в малом числе и завел перестрелку с казаками, посланными для истребления засеянных полей…

Дошед до деревни Большой Чечень, оставленный жителями, и после сделанного там привала, отряд, предав селение это со значительными садами пламени, двинулся далее к деревне Дуду-Юрт.

В то же время истреблены казаками близлежащие засеянные поля».

Из «Из Журнала военных действий отряда на левом фланге Кавказской линии с 6 по 17 июля 1840 года», что велся от имени генерала. Лермонтов мог читать эту реляцию… не эту, так другую, а мог сам ее вести. Он ведь был адъютантом Галафеева и какое-то время в экспедиции входил в его штаб.

…И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Всё, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью…

И нет работы голове…

— Это всё твои стихи наделали! Зря я нанимала Мерзлякова учить тебя их писать!..

Потом Раичу платила. Рисовал бы себе только. И то лучше!.. А как ты хорошо рисовал!

…Зато лежишь в густой траве

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз;

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос…

Он не искал слова и уж точно их не подбирал (как думала потом Ростопчина). Просто сон и явь мешались друг с другом и наполняли воображение. Он недаром принес в поэзию эту прозаическую интонацию. Ее нащупал еще Пушкин, но наполнил поэзией — он.

Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам…

Всё так спокойно: мы били, нас били… «Доставалося и нам». И никакого подъема голоса. Война — лишь затянувшаяся игра взрослых людей.

«С приближением отряда к деревне Большой Чечень неприятель стал показываться в малом числе и завел перестрелку с казаками, посланными для истребления засеянных полей. В этой перестрелке с нашей стороны легко ранен 1 рядовой и контужен другой».

Уж показалися значки