Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

будут разносить на все корки.)

Михаил приехал в Аул примерно к 5 июля, когда стройка уже шла к концу. У только что построенной стены, выходившей к лесу, повстречал Мартынова.

— Встретились, чтоб расстаться, — сказал Николай, — ты припозднился.

— Задержали в штабе с оформлением! — пояснил Михаил. — У тебя всё в порядке?

— Да. Я расстался со своей «Азиатской милицией» и возвращаюсь в Гребенской казачий. В Червленую.

Червленой звалась станица.

— А Гребенской разве не идет с Галафеевым?

— Кто идет, а кто не идет! Я лично не иду. Буду ждать бумаг… получил разрешение на отпуск в Москву. У меня там тяжбы с наследством. Зятья бунтуют. Надо улаживать. Примирять…

У него только за год до того умер отец, а три сестры были уже замужем.

Потом, как полагалось кавказцам, почти без перехода заговорили о лошадях. Мартынову нравился больше шаллох (или шоллох), а Лермонтову — лов карачаевский. Когда спор незаметно подошел к концу (кому ж не ясно, что обе лошадки — лучше некуда!), прихвастнули своими базалаями, сиречь кинжалами. И это заняло еще несколько минут. Мартынов не удержался:

— Поеду в Червленую дописывать поэму! Я тут начал — «Герзель-Аул» называется. Хорошее название?

— Звучное!

— Про нас всех, нас — кавказцев. Расписался вовсю.

— А ты уже и впрямь сделался кавказцем! — откликнулся Лермонтов, оглядев его с ног до головы. — Слушай, Мартышка! А если б я стал твоим зятем — что бы ты делал? Я бы не бунтовал: одно благо!

Мартынов подумал, после рассмеялся.

— Смотри! — погрозил ему пальцем, — за сестер я, знаешь…

Лермонтов не удержался. Это была его беда.

— Меня и наследство не интересует. Подумай!

Они расстались.

— Если б я и правда стал его зятем, мы были бы с ним родственники, как Пушкин с Дантесом!

То было почти год назад, нет, прошлым летом… а это была квартира на Сергиевской в Петербурге — и март 1841-го.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, — но вас

Забыть мне было невозможно.

Кого он не мог забыть? Но стал писать дальше, хоть сам не знал, к кому обращается…

Софи Соллогуб — она же Надин? Но какая ж она светская дама? Почти как Варя. Одно только, что графиня. В свете она такая же случайность, как он сам.

Настоящим был лишь бой. И речка — Валерик!

III

Но где-то 8 марта он узнал, что отпуск продлили. (Может, просто тянут? А потом отпустят вообще?) И 9-го его уже поздравляли с этим подарком у Карамзиных. Он расшаркивался, благодарил. Такие свои лица! Жуковский, Софи Карамзина, ее брат Андрей… Жуковский явно приложил руку к тому, что случилось. Правда, прималкивает. Софи сказала ему:

— Теперь вы точно в Павловск с нами! Кавалькадой, на лошадях!..

— С удовольствием! — улыбнулся Лермонтов.

Даже Плетнев поздравил в общей тональности.

— Так ты еще побудешь с нами? — спросил Соллогуб, правда, не слишком восторженно.

— Не бойся, недолго!..

— Ну почему же! Я б хотел… Мы говорили о журнале…

Еще почти столкнулся при входе с Натальей Николаевной Пушкиной. Обычно они только сухо раскланивались. И было ощущение, что ей не хочется попадаться ему на глаза. А тут и она сказала, что радуется за него, и он улыбнулся в ответ (впервые). В конце концов, в чем она виновата? Это Бог сотворил нас худшими, чем предполагал!

Лермонтов не слышал, конечно, как Жуковский дразнил вдругорядь Ростопчину:

— Он все-таки в вас не влюблен?

— Что вы! Нет, был бы бедный. Он не в моем вкусе. — Потом добавила: — Он же почти мальчик! Только умученный собственной гениальностью.

— А вы? — улыбнулся Жуковский.

— А я все-таки взрослая! И взгляните, как он смотрит на Софи Соллогуб!

— Я так рада за вас, так рада! — говорила ему в тот момент Софи. — Вы и не представляете себе! Ой, только не смотрите так на меня! Я боюсь, когда так смотрят!..

Во-первых, потому, что много

И долго, долго вас любил…

— Вы забыли, в каком ранге я здесь?! — сказал он расстроившись.

— В каком?

— Местной знаменитости. Сочинитель.

— А-а… Правда? Прочтете?

— Нет, только не сегодня…

Он не прочел и вскоре вышел незаметно. Сказал лишь два слова Софи Карамзиной:

— Я исчезаю. Объясните как-нибудь!

Слышал при выходе, как кто-то спросил:

— Куда исчез Лермонтов? А стихи?..

На Гагаринской сразу подъехал извозчик. Он брать его не стал и пошел пешком.

Строки колотились в голове в такт шагам.

Во-первых, потому, что много

И долго, долго вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил;

Потом в раскаянье бесплодном

Влачил я цепь тяжелых лет;

И размышлением холодным

Убил последний жизни цвет.

И не заметил, как очутился у дома Софьи Остафьевны, знатного в Петербурге борделя — мы уже поминали его.

Пойдем по снегу, муза, только тише

И платье подними как можно выше.

Из ему предложенных он выбрал не самую красивую. Но она смотрела на него почти моляще. Не всё ли равно?

— Мне как вас звать? Господин поручик? — спросила она.

— Можно просто Михаил!

— Вы добры! — она уже раздевалась за ширмой.

— Я злой! Но тебе это не страшно!..

Она была немножко худа. Но в самый раз.

— Вы армейский? — спросила, укладываясь в постель.

— Да, с Кавказа.

— Не поверите! У меня там был жених — тоже офицер. Но потом он погиб…

— Я знаю.

— Откуда?

— Наверное, не раз слышал. Придумай что-нибудь другое, чтоб хоть здесь не скучать!

— Зачем вы так? — и заплакала.

— Прости! Я ж сказал тебе — я злой!

Он стал ее утешать. И утешение было долгим — и не сказать, чтоб совсем обыденным… и что оно не понравилось ни ему, ни ей. Он пробыл у нее довольно много времени.

— Не обижайся! — сказал он и протянул ассигнацию.

— Ой! — сказала она, пряча ее в чулок (она успела натянуть чулки). — А там?.. — она имела в виду хозяйку.

— Не бойся! Там тоже расплачу́сь.

В одних чулках она смотрелась прекрасно. Он даже залюбовался.

Внизу, в приемной зале, дама в капоре, из-под которого торчали рыжинки крашеных седых волос, приняла деньги учтиво, однако несколько отстраненно: мол, конечно, это важно — спасибо! — но не самое важное. Мелочи бытия.

— Вы давно у нас не были! — хоть вряд ли помнила его (не столь частый посетитель!).

— Да, давно.

— Вам понравилось у нас?