Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Михаил приехал в Аул примерно к 5 июля, когда стройка уже шла к концу. У только что построенной стены, выходившей к лесу, повстречал Мартынова.
— Встретились, чтоб расстаться, — сказал Николай, — ты припозднился.
— Задержали в штабе с оформлением! — пояснил Михаил. — У тебя всё в порядке?
— Да. Я расстался со своей «Азиатской милицией» и возвращаюсь в Гребенской казачий. В Червленую.
Червленой звалась станица.
— А Гребенской разве не идет с Галафеевым?
— Кто идет, а кто не идет! Я лично не иду. Буду ждать бумаг… получил разрешение на отпуск в Москву. У меня там тяжбы с наследством. Зятья бунтуют. Надо улаживать. Примирять…
У него только за год до того умер отец, а три сестры были уже замужем.
Потом, как полагалось кавказцам, почти без перехода заговорили о лошадях. Мартынову нравился больше шаллох (или шоллох), а Лермонтову — лов карачаевский. Когда спор незаметно подошел к концу (кому ж не ясно, что обе лошадки — лучше некуда!), прихвастнули своими базалаями, сиречь кинжалами. И это заняло еще несколько минут. Мартынов не удержался:
— Поеду в Червленую дописывать поэму! Я тут начал — «Герзель-Аул» называется. Хорошее название?
— Звучное!
— Про нас всех, нас — кавказцев. Расписался вовсю.
— А ты уже и впрямь сделался кавказцем! — откликнулся Лермонтов, оглядев его с ног до головы. — Слушай, Мартышка! А если б я стал твоим зятем — что бы ты делал? Я бы не бунтовал: одно благо!
Мартынов подумал, после рассмеялся.
— Смотри! — погрозил ему пальцем, — за сестер я, знаешь…
Лермонтов не удержался. Это была его беда.
— Меня и наследство не интересует. Подумай!
Они расстались.
— Если б я и правда стал его зятем, мы были бы с ним родственники, как Пушкин с Дантесом!
То было почти год назад, нет, прошлым летом… а это была квартира на Сергиевской в Петербурге — и март 1841-го.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно.
Кого он не мог забыть? Но стал писать дальше, хоть сам не знал, к кому обращается…
Софи Соллогуб — она же Надин? Но какая ж она светская дама? Почти как Варя. Одно только, что графиня. В свете она такая же случайность, как он сам.
Настоящим был лишь бой. И речка — Валерик!
III
Но где-то 8 марта он узнал, что отпуск продлили. (Может, просто тянут? А потом отпустят вообще?) И 9-го его уже поздравляли с этим подарком у Карамзиных. Он расшаркивался, благодарил. Такие свои лица! Жуковский, Софи Карамзина, ее брат Андрей… Жуковский явно приложил руку к тому, что случилось. Правда, прималкивает. Софи сказала ему:
— Теперь вы точно в Павловск с нами! Кавалькадой, на лошадях!..
— С удовольствием! — улыбнулся Лермонтов.
Даже Плетнев поздравил в общей тональности.
— Так ты еще побудешь с нами? — спросил Соллогуб, правда, не слишком восторженно.
— Не бойся, недолго!..
— Ну почему же! Я б хотел… Мы говорили о журнале…
Еще почти столкнулся при входе с Натальей Николаевной Пушкиной. Обычно они только сухо раскланивались. И было ощущение, что ей не хочется попадаться ему на глаза. А тут и она сказала, что радуется за него, и он улыбнулся в ответ (впервые). В конце концов, в чем она виновата? Это Бог сотворил нас худшими, чем предполагал!
Лермонтов не слышал, конечно, как Жуковский дразнил вдругорядь Ростопчину:
— Он все-таки в вас не влюблен?
— Что вы! Нет, был бы бедный. Он не в моем вкусе. — Потом добавила: — Он же почти мальчик! Только умученный собственной гениальностью.
— А вы? — улыбнулся Жуковский.
— А я все-таки взрослая! И взгляните, как он смотрит на Софи Соллогуб!
— Я так рада за вас, так рада! — говорила ему в тот момент Софи. — Вы и не представляете себе! Ой, только не смотрите так на меня! Я боюсь, когда так смотрят!..
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил…
— Вы забыли, в каком ранге я здесь?! — сказал он расстроившись.
— В каком?
— Местной знаменитости. Сочинитель.
— А-а… Правда? Прочтете?
— Нет, только не сегодня…
Он не прочел и вскоре вышел незаметно. Сказал лишь два слова Софи Карамзиной:
— Я исчезаю. Объясните как-нибудь!
Слышал при выходе, как кто-то спросил:
— Куда исчез Лермонтов? А стихи?..
На Гагаринской сразу подъехал извозчик. Он брать его не стал и пошел пешком.
Строки колотились в голове в такт шагам.
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
И не заметил, как очутился у дома Софьи Остафьевны, знатного в Петербурге борделя — мы уже поминали его.
Пойдем по снегу, муза, только тише
И платье подними как можно выше.
Из ему предложенных он выбрал не самую красивую. Но она смотрела на него почти моляще. Не всё ли равно?
— Мне как вас звать? Господин поручик? — спросила она.
— Можно просто Михаил!
— Вы добры! — она уже раздевалась за ширмой.
— Я злой! Но тебе это не страшно!..
Она была немножко худа. Но в самый раз.
— Вы армейский? — спросила, укладываясь в постель.
— Да, с Кавказа.
— Не поверите! У меня там был жених — тоже офицер. Но потом он погиб…
— Я знаю.
— Откуда?
— Наверное, не раз слышал. Придумай что-нибудь другое, чтоб хоть здесь не скучать!
— Зачем вы так? — и заплакала.
— Прости! Я ж сказал тебе — я злой!
Он стал ее утешать. И утешение было долгим — и не сказать, чтоб совсем обыденным… и что оно не понравилось ни ему, ни ей. Он пробыл у нее довольно много времени.
— Не обижайся! — сказал он и протянул ассигнацию.
— Ой! — сказала она, пряча ее в чулок (она успела натянуть чулки). — А там?.. — она имела в виду хозяйку.
— Не бойся! Там тоже расплачу́сь.
В одних чулках она смотрелась прекрасно. Он даже залюбовался.
Внизу, в приемной зале, дама в капоре, из-под которого торчали рыжинки крашеных седых волос, приняла деньги учтиво, однако несколько отстраненно: мол, конечно, это важно — спасибо! — но не самое важное. Мелочи бытия.
— Вы давно у нас не были! — хоть вряд ли помнила его (не столь частый посетитель!).
— Да, давно.
— Вам понравилось у нас?
